что полезно природе или обществу» (выделено мной. — А.Д.).
В своей книге Хаксли описывает творчество художника как высшую и потому абсолютно положительную ценность, как, впрочем, и любую другую форму «ничем не ограниченного восприятия».
Но возможно ли в принципе восприятие, которое не ограничено ничем?
Не потеряет ли такое восприятие содержание и смысл?
Может быть, восприятие всегда и принципиально чем-то ограничено, но критерии этого ограничения в каждом случае — разные?
Вот что писал в сюрреалистический период своего творчества Пикассо:
«…Рисовать — значит разрушать… Творчество — это, прежде всего, акт разрушения. Художник — это тореадор (вспомните, коррида — остаток культа Митры — Диониса. — А.Д.); его задача — это прекрасное убийство объекта творчества… Я рисую женское тело, как хирург, который разрезает его на составные части…»
Кажется, что эти высказывания Пабло Пикассо — одна из самых лучших характеристик художественного творчества XX века.
Но разве такое восприятие творчества художником можно считать ничем не ограниченным!
Или это род иного ограничения? И что-то, несомненно, способно все-таки проникнуть в мир и через открытые художником двери восприятия, а не только под влиянием ведьмовских мазей?
«1924: в этом числе, волочащем за собой полную урожая рыб-лун сеть, в этом числе, разукрашенном катастрофами, бедствиями и провалами, со странными звездами в волосах, зараза сна распространяется по кварталам и деревням».
Луи Арагон, Волна снов
За 40 лет до психоделической революции произошла другая «революция» — сюрреалистическая.
Давайте откроем первый «Манифест сюрреалистов», увидевший свет в том же 1924 году.
«…Одним словом, наш мир — это мир Разума, ставшего теоретическим и практическим разумом нашей культуры. Можно сказать, что это мир первичных состояний, противопоставленных состояниям вторичным.
Подавленных же сил, к которым надо обратиться, чтобы одновременно обрести и истину и дыхание, — много, и зовут их — Воображение («Прекрасное воображение/ Больше всего мне нравится в тебе то, что ты не умеешь прощать»), Свобода («Только свободное слово еще воодушевляет меня»), Чудесное («Скажем раз и навсегда: чудесное всегда прекрасно, любое чудо прекрасно и только чудо-то и прекрасно»), Сон и Мечта, Бессознательное (и даже галлюцинация) и Безумие».
Не правда ли, всюду встречаются странно знакомые понятия: сон, расчлененное женское тело, безумие, галлюцинация?
Не «психонавты» 50-х, даже не спириты, а художники начала века объявили своей главной программной задачей борьбу с разумом.
Весь век пройдет под знаком этой борьбы…
В контексте наших размышлений важно понять, что на рубеже XX века «дионисические» понятия, еще недавно связанные с определенными запретами, вдруг стали вызывать пристальный, почти болезненный интерес. Причем не только со стороны упомянутых здесь сюрреалистов. Последние лишь выразили суть влечения культурного сознания общества к проблемам пола (инстинкта), сна и безумия. Вся русская поэзия серебряного века, например, была обуреваема теми же темами и настроениями.
Почему, скажем, образ закрытой двери стал одним из ведущих символов
