открывает для каждого Христос, «отпуская» нас на свободу тем, что открывает своей заповедью любви – как мы говорили: особой, до того неизвестной и невозможной для человека, новой любви, которой, кроме всего прочего, «всегда есть место!» – открывает для каждого и из всякого его положения возможность пройти в точку своей незаместимости, возможность, стало быть, вступить в событие, которое всегда – со- бытие-ему, событие, в котором я обретаю его в живом – втором – присутствии мне как мое Ты. Человек – коль скоро он вообще свободен – действительно свободен, как Христос, ибо свободен в со-бытии ему. Со свободой, стало быть, как со «свежестью» – «второй», «второго сорта» не бывает! Она – или есть, или ее нету, – всегда, конечно – событийно. Вот и все.
Стоит только чуть дальше продумать то, что говорит здесь Мераб Константинович, чтобы понять, что это вовсе не что-то само собой разумеющееся, очевидное, а тем более банальное.
Разве наше представление о боге – которое, казалось бы, никак не задевают и не ставят под вопрос эти слова Мераба Константиновича, – разве оно не предполагает, не подразумевает – как само собой разумеющееся и даже единственно возможное и допустимое – раз и навсегда неизменность, равенство самим себе тех истин, которые были однажды им высказаны, возвещенных им однажды откровений?
И разве «правильное» понимание сказанного не требует установления границ, за которые нельзя выходить в рамках этого понимания?
И если спросить, как это по сути и делает тут Мераб Константинович: простите, но если бы Христос пришел к нам сейчас, мог ли бы он сказать что-то новое? «Новое», то есть не просто то, что он не сказал тогда, положим, потому, что просто не успел сказать, ведь время его земной жизни было конечно и кратко, и даже – не просто то, что «невыводимо» (как мы о том говорили) из всего, что он-таки сказал и что известно нам по дошедшим до нас его «речениям». «Новое», действительно новое – это, прежде всего, быть может – нечто, прежде абсолютно невозможное, «немыслимое».
В данном случае это, положим, нечто противоречащее сказанному прежде, с ним несовместимое или даже, быть может, нечто прямо его собой «отменяющее».
Уже просто не включенное традицией в корпус канонических текстов Нового завета – апокрифы – должно быть поставлено под подозрение или даже решительно отвергнуто в качестве возможного слова Христа, тем паче – то, что не укладывается с очевидностью в рамки надежно, строго, доказательно выводимого из этого канона, и уж, конечно, все то, что открыто противоречит ему и оказывается с ним несовместимым – будь то с отдельными его текстами или «с его общим духом», положим, опять же: с установившимся на основе канонических текстов, их чтения и освященной авторитетными именами интерпретации, образом самого Христа, – отвергнутого как ересь, как лжеучение или даже, быть может, как слово антихриста!
Раз однажды истина была сказана, откровение возвещено, то дальше оно должно уже пребывать себе равным, оставаться неизменным – в виде канонического текста.
Канонизируются ведь и становятся той «печкой», от которой должны теперь впредь «танцевать» и люди и даже сам бог, – тексты!
Истина, откровение сказаны – раз и навсегда и полностью. Истина – окончательна, неизменна, и она – завершена, полна.
И все, что претендует теперь на истинность, должно быть отныне с этой однажды установленной истиной соотнесено. Как соотнесено? – Через все то же «сведение-выведение».
Знаньевое, по сути дела, всегда, то есть – опирающееся на предварительные интерпретации и знаньевые реконструкции – самих ли текстов и их смыслов или же построенных на их основе общих теоретических и онтологических картин, включая и образ «автора» – того, «кто говорит». Через «сведение-выведение», то есть, по сути дела – отождествление, предполагающее возможность непрерывного перехода внутри некоего смыслового пространства с наперед фиксированными границами. Пространства, допускающего свою обозримостъ, возможность его «просматривания» из одной точки во всех направлениях, то есть, иначе говоря, предполагающего – словами Мераба Константиновича – позицию некоего «абсолютного наблюдателя».
Только то, что можно свести к истинам канонических текстов или из них вывести, может в свою очередь также претендовать на истинность. Разве не так?
А Мераб Константинович – вслед за Декартом – говорит, по сути: простите, но, может быть, как раз наоборот: на «истинность» может претендовать только то, что является «неслыханным» – неслыханным не только в смысле неизвестности этого прежде, но прежде всего: невозможности, «немыслимости». Только то, что с точки зрения всего, что известно в качестве истины, – так можно было бы в виде своеобразной максимы сформулировать эту мысль, – является абсолютно,
