'Я у себя одна', или Веретено Василисы

цветочек, то ли стереть песок и пыль с имен, а ведь и имен не осталось от этих детей.

Такая вот страшная, но совершенно не уникальная, не исключительная ис­тория напоминает нам о простой вещи, которую мы все знаем. Правда, по­мнить ее постоянно слишком тяжело, поэтому мы как бы и знаем, и не зна­ем. Несколько поколений женщин претерпели столько страдания и страда­ние это было настолько безысходным, бесконечным, нормальным, обыч­ным — все вокруг тоже страдали, — что эмоциональное отупение, бесчув­ственность стала основной защитой. Ведь в аду важно то, что само страда­ние не признается, не считается чем-то заслуживающим упоминания и уж тем более оплакивания. Вот так уж у нас, а что поделать?

Есть у Галича такая песня про немолодую женщину, которая ехала в авто­бусе и забыла взять билет, и вот по поводу этого бытового сюжета расска­зывается ее биография со всеми теми ударами, которые сыпались годами, десятилетиями.

А мужа в Потьме льдиною распутица смела.

Она лишь брови сдвинула — и снова за дела.

А дочь в больнице с язвою, а сдуру запил зять.

И, думая про разное, билет забыла взять.

"Она лишь брови сдвинула — и снова за дела" — в высшей степени типич­ная реакция человека, который обязательно должен выжить, хотя бы пото­му, что есть дети, но чувствовать не может, размеры травмы слишком вели­ки, ее слишком много. Такое омертвение мы можем воспринимать как гру­бость, бесчувственность. Да, это может быть и грубостью, и бесчувственно­стью по отношению к другим людям — и даже к детям и внукам. Танина бабушка Ульяна, между прочим, была ох какая неласковая, когда Таню на нее оставляли. Но подумайте: вот эта старая женщина, прочно, намертво запершая в себе чувства, и прежде всего чувства по отношению к детям. И вот дочь на нее оставляет шуструю двухлетнюю, совершенно здоровень­кую, любопытную, проказливую девочку, которую не надо спасать, а надо с нею "возиться". Живость и непредсказуемость обычного ребенка для этой бабушки чрезмерна: "Только отвернешься — а она, зараза, уже вся в варе­нье перемазалась. Хоть банку на себя не свернула, и то спасибо". Мир — место опасное, ребенок вынуждает беспокоиться, пугаться; как же с этим справишься — рявкнешь разве что, пристрожишь. Я знаю уж совсем вопи­ющий случай, когда такая вот много перестрадавшая бабушка вообще не позволяла трехлетнему внуку слезать с дивана: только на диване с ним ни­чего не могло случиться. Так он и раскачивался взад-вперед на том диване, как сбрендивший медведь в клетке, бедный мальчик...

В истории Татьяниной бабушки есть еще одно важное и грозное предосте­режение. Такая онемелость, эмоциональное окаменение

наследуется

— не генетически, хотя и это дело темное, но наследуется. Во всяком случае, дочь матери с одеревеневшими руками, скорее всего, тоже будет с трудом, неловко, неумело чувствовать. И страшно подумать, с какими опасениями, с какими предчувствиями у Татьяниной бабушки проходила та ее после­дняя беременность, от которой родилась Татьянина мама. И нетипичная для советского времени многодетная семья — что это: попытка отыграть у небытия хотя бы со счетом один к двум?

Первое зеркало человека — это лицо матери. Мы учимся чувствовать и впервые проявлять чувства с ней и от нее. Если мать убита горем, или оза­бочена хлебом насущным, или сама не получает поддержки — не важно от кого: от мужа, сестер, собственных родителей, — то это зеркало завешено, как в доме покойника. И тогда мы не можем научиться тому, чему должны научиться у нашей мамы в очень раннем возрасте: ощущению покоя и теп­ла, контакту с другим человеческим существом, умению улыбаться и на­ стырно требовать внимания, доверию к миру.

Исцеление такого рода травм наступает медленно, порой занимает не­сколько поколений. Обычно для того, чтобы понять, как оно происходит, нужно рассмотреть все семейное древо в целом. Например, в Татьяниной истории, как и в любом роду, существовала другая ветка, уходящая геогра­фически на Украину, — шумная, веселая, хлебосольная (во всяком случае, так гласит семейное предание). Татьяну ее