Она улыбнулась по-настоящему: он вспомнил, как несколько лет назад видел на ее лице точно такую же улыбку, когда случайно встречал ее.
Но потом эта улыбка снова сменилась печальной и застывшей усмешкой, и ее глаза снова вспыхнули, и она протянула ему через стол затянутую в перчатку руку, и он пожал ее, думая о следах от уколов, которые она скрывает, и Лоретта Фиггис произнесла:
— Когда-нибудь я уговорю вас свернуть с вашего пути, мистер Коглин. Можете быть уверены. Я чувствую это всем моим существом.
— Если вы это чувствуете, — заметил Джо, — это еще не значит, что дело обстоит именно так.
— Но и не значит, что оно обстоит по-другому.
— Что ж, согласен. — Джо поднял на нее взгляд. — Почему бы и вам не отнестись к моим убеждениям с таким же беспристрастием и снисходительностью?
Скорбная улыбка Лоретты стала ярче.
— Потому что они ошибочны.
К несчастью для Джо, Эстебана и семьи Пескаторе, по мере роста популярности Лоретты росло и ее политическое влияние. Через несколько месяцев ее прозелитическая деятельность начала угрожать грядущей сделке с казино. Те, кто прежде заводил разговор о Лоретте, делали это главным образом для того, чтобы высмеивать ее или дивиться обстоятельствам, которые привели к ее нынешнему положению, — типично американская история: дочка шефа полиции едет в Голливуд, а возвращается совершенно полоумной и на руках у нее следы уколов, которые местные дурачки принимают за стигматы. Однако тон этих разговоров начал постепенно меняться — и не только в те вечера, когда на дорогах образовывались пробки из-за очередного выступления Лоретты на религиозном собрании. Теперь иначе говорили о Лоретте и самые обычные горожане, которым довелось с ней встретиться. Лоретта этим встречам всячески способствовала, ей и в голову не приходило прятаться от взглядов общественности. Она бывала не только в Гайд-парке, но и в Западной Тампе, и в главном порту Тампы, и в Айборе, где любила покупать кофе, оставшийся теперь единственной ее слабостью.
Днем она мало говорила о религии. Она проявляла безупречную любезность, всегда сразу интересовалась, как здоровье собеседника и как здоровье его близких и любимых. Она никогда не забывала, как кого зовут. И она, несмотря на отчасти состаривший ее год «испытаний» (как она сама их называла), оставалась ослепительно-красивой женщиной. Она была красива броской американской красотой: полные губы, сочно-алый цвет которых так хорошо сочетался с ее рыжими волосами, честные голубые глаза, а кожа такая же гладкая и белая, как слой свежих сливок в утренней бутылке молока.
Обмороки с ней начали происходить в конце тридцать первого, после того как европейский банковский кризис втянул остальной мир в свою воронку и убил остатки надежды на финансовое оздоровление. Эти обмороки наступали без предупреждения, без всякой театральщины. Она говорила о вреде спиртного, или похоти, или (в последнее время все чаще) азартных игр — всегда тихим, чуть дрожащим голосом — и о тех видениях, которые посылает ей Господь: в них Тампа сгорает дотла за свои грехи, лишь дымок вьется над черной выжженной пустыней, засыпанной грудами тлеющего дерева, там, где некогда высились жилища людские; и она всем напоминала о Лотовой жене и заклинала не оглядываться назад, никогда не оглядываться назад, а смотреть вперед, на сияющий град с белоснежными домами, белоснежными одеждами, белоснежными людьми, что соединились в любви ко Христу, в молитве, в искреннем стремлении оставить после себя мир, которым смогут гордиться их дети. Иногда во время такой проповеди ее глаза начинали косить влево и вправо, тело качалось в такт и она падала на пол. Иногда она билась в конвульсиях, иногда на ее прекрасных губах выступала пена, но чаще всего она просто казалась спящей. Предполагали (но лишь в низших кругах общества), что всплеск ее популярности коренится именно в том, как она прелестна, когда лежит на сцене, одетая в тонкий белый креп, под которым виднеются ее маленькие, совершенной формы груди и ее стройные безупречные ножки.
Когда Лоретта лежала так на сцене, она, по сути, служила доказательством существования Бога, ибо лишь Господь мог сотворить столь прекрасное, столь хрупкое и столь могущественное создание.
