который может обменять на иную валюту у другого. Долг гасится немедленно, и возможностей для мошенничества гораздо меньше. Представьте, что вы вносили бы деньги за сахар в магазине лишь спустя какое-то время.
Не забывая об этом различии, переходим к спору, разгоревшемуся между Кристен Хоукс и Кимом Хиллом — о том, почему охотники-собиратели делятся мясом друг с другом. Хилл утверждает, что все дело в реципрокности, при которой делящийся получает некую непосредственную плату за свою щедрость. Хоукс же считает, что награда гораздо более эфемерна и что в обмен на заботу об интересах общества делящийся, как правило, стремится получить социальное признание. В этом отношении он сродни филантропу викторианской эпохи, мечтающему о рыцарском звании. Обе точки зрения не так уж далеки друг от друга. Однако спор заслуживает подробного рассмотрения, ибо проливает свет на значение слова «реципрокность».
Прежде всего, дискуссия касается народа хадза, населяющего лесистую саванну к югу и востоку от озера Эяси в Танзании. Как и гуаяки, хадза живут на границах сельскохозяйственного мира, периодически принимая в нем участие в качестве наемных рабочих, но, в целом, предпочитая следовать собственной старой традиции добычи мяса охотой, а растительной пищи — собирательством. Несмотря на уговоры правительства и миссионеров, многие по-прежнему являются (или вновь стали) полноценными охотниками- собирателями. Женщины Хадза добывают пищу так же, как представительницы гуаяки или кунг: выискивают корнеплоды, фрукты и мед. Последний, как правило, изымают у колоний диких пчел, найденных мужчинами во время охотничьих вылазок. Зато мужчины Хадза, в отличие от представителей гуаяки и кунг, с луками и стрелами отправляются убивать действительно крупных животных — обычно, антилоп и жирафов. В последних есть огромное количество мяса — намного больше, чем может съесть или сохранить на африканском солнце один человек. Таким образом, у удачливого охотника нет особого выбора — он должен отдать мясо друзьям. Последние, естественно, остаются в выигрыше. А значит, вопрос, которым должен задаваться всякий охотник — с какой такой стати он вообще отправился на охоту? С чего вдруг такое бескорыстие? Ведь прежде, чем убить жирафа, он наверняка охотился несколько месяцев, хотя, если бы ставил силки, мог спокойно ловить цесарок несколько раз в неделю. Тогда вся добыча могла бы остаться в семье, и ему не пришлось бы делиться с соседями97.
Кристен Хоукс попросила мужчин хадза ловить мелкую дичь — например цесарок, — используя силки и ловушки. Мяса они стали добывать меньше, зато отныне были обеспечены пропитанием на многие дни вперед. В среднем, промышляя крупную добычу, охотники возвращаются с пустыми руками в 99 случаях из 100. На этом основании Хоукс сделала вывод: разумный мужчина Хадза, заинтересованный исключительно в благополучии своих детей, обязательно пристрастится к расставлению силков, ибо так он мог быть уверен, что на тарелке у его семьи мясо будет почти всегда. Подобный расклад точно понравился бы ей гораздо больше, чем полтонны бифштекса раз в шесть месяцев. Но хадза ожиданий не оправдали, и Хоукс стремилась понять, почему.
Хоукс полагает, что практика делиться пищей — это нечто большее, чем просто «допустимое воровство» (термин, предложенный ее коллегой Ником Блертон-Джонсом). Как только человек, убивший жирафа, оттяпает столько мяса, сколько может унести, у него не остается ни малейших причин мешать угощаться другим. Да и охранять тушу от посягательств сородичей не только некрасиво, но и весьма проблематично. Эта идея восходит к Глину Исааку[38] — антропологу, который в 1960-х годах, незадолго до своей преждевременной смерти, предположил, что практика делиться пищей, хотя и занимает центральное место в человеческой эволюции, своими корнями уходит в допустимое воровство, наблюдаемое у животных. Львы, например — явные воришки: главное правило на их пиршестве: «На бога надейся, а сам не плошай». Шимпанзе воспитаннее, но им приходится выпрашивать пищу, тогда
