Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству

уровне все соглашаются, что альтруизм — это хорошо, а эгоизм — плохо.

Тогда почему бессребренников так мало? Исключения — Мать Тереза и различные святые — почти по определению незаурядны и редки. Сколько истинных альтруистов, всегда думающих о других и никогда о себе, вы знаете? Очень, очень мало. Что вы скажете близкому человеку, проявившему подлинное бескорыстие — ребенку или, допустим, старому другу, который постоянно подставлял другую щеку, помогал коллегам по работе, бесплатно трудился в больнице или отдавал еженедельную зарплату на благотворительность? Если он делал это время от времени, вы похвалите его. Но если каждую неделю — год за годом, — вас начнут одолевать сомнения. Скорее всего, вы очень тонко намекнете, что он должен немножко больше заботиться о себе, быть чуточку эгоистичнее.

Я хочу сказать следующее: хотя все мы восхищаемся и хвалим бескорыстие, однако вовсе не рассчитываем, что оно будет управлять нашей жизнью или жизнью наших близких. Мы просто не практикуем то, что проповедуем. Это совершенно разумно, конечно. Чем больше людей практикуют альтруизм, тем лучше для нас. Чем больше мы и наши родственники преследуем личные интересы, тем лучше для нас. Это дилемма заключенного. И, наконец, чем больше мы превозносим альтруизм, тем лучше для нас.

Полагаю, именно этим и объясняется общее недоверие к экономике и биологии эгоистичного гена. Обе дисциплины постоянно твердят (практически без толку), что их неверно понимают — мол, они не рекомендуют эгоизм, а признают его. Ожидать, что реакция человека на те или иные стимулы определяется его личной выгодой, говорят экономисты, не есть правильно или хорошо — таков реалистичный взгляд на происходящее. Весьма вероятно, говорят биологи, гены обладают развитой способностью делать нечто, увеличивающие их шансы на репликацию. Нам же данная точка зрения явно претит — она, так сказать, не политкорректна. Ричард Докинз, придумавший термин «эгоистичный ген», утверждает, будто привлек внимание к изначальному эгоизму генов не с целью найти ему оправдание, а чтобы предостеречь нас, заставить осознать необходимость с ним бороться. Он призывал «восстать против тирании эгоистичных репликаторов»¹³³.

Впрочем, если модель обязательств верна, то доводы противников эгоистичных школ не лишены оснований. Если люди не являются рациональными максимизаторами личной выгоды, то учить их, что подобное поведение логично — значит их развращать. Именно это обнаружили Роберт Фрэнк и многие другие ученые: студенты, которым преподавали начала неоклассической экономики, были более склонны к предательству в игре «дилемма заключенного», чем, например, учащиеся астрономического факультета.

Добродетели терпимости, сострадания и справедливости — не те линии поведения, к которым мы стремимся, учитывая все трудности этого пути. Это обязательства, которые мы на себя берем и которых ожидаем от других. Тем, кто чинит препятствия и создает эти трудности (например экономистам, утверждающим, будто личная выгода — наш главный мотив), не следует доверять, ибо у них есть основания не поклоняться богам добродетели. Фактически это говорит о том, что они сами не верят в добродетель. Очень уж нездоровый интерес выказывают они к теме личной выгоды.

Теории нравственных чувств

Теория нравственных чувств Роберта Фрэнка дополняет теорию Адама Смита, впервые выдвинутую им в 1759 году. Она является своеобразным связующим звеном между смитовским явно иррациональным допущением о том, что люди руководствуются нравственными чувствами, с одной стороны, и, с другой стороны, его преданностью идее рациональной личной выгоде как источнику успешной экономики. Это мостик между первой и второй книгами Смита.

В своей первой книге Смит утверждает: если индивиды заинтересованы в процветании своей группы, то они объединятся, чтобы пресечь деятельность тех членов, чьи действия идут вразрез с общим