Она осторожно осматривалась, опасаясь, что увидит что-нибудь запредельное для ее понимания. В эту огромную комнату влезла бы вся квартира ее тети. А потом, разглядывая все вокруг с разинутым ртом, девочка повалилась и уснула: слишком уж был насыщенный день.
Эдвард, привыкший к обращению с малышами — он все еще считал Викторию совсем маленькой, ведь она была такой крошкой, — уложил ее на подушки, чтобы ей было удобнее, и принялся рыться в огромном холодильнике в поисках чего-нибудь съестного. Где его мать, он не знал, но предпочел бы, чтобы она была тут. Эдвард договорился встретиться с друзьями со школы, но вот застрял с этим ребенком, которого он так ужасающе обидел… следует упомянуть, что в его жизни уже близился пубертатный период, так что мальчик стал очень стыдлив, несчастен, имел много претензий к собственному окружению и страстно восхищался всем, чего не было в Британии, был ярым поборником справедливости, злился на мать, в которой, в какой- то степени, видел воплощение всех реакционных сил, до смерти презирал отца, вальяжного и равнодушного к страданиям, — ведь именно об этом говорило его всегда хорошее настроение. Поэтому в итоге, лет восемь спустя, Джесси Стэйвни скажет ему, да и всем, кто в тот момент окажется поблизости: «Этот твой чертов переходный возраст, боже мой, боже мой, он мою жизнь лет на двадцать сократил».
Эдвард сел, как обычно, с таким видом, будто у него нет времени на безделье, и начал есть йогурт — с низким содержанием жира, обогащенный витамином Д, — мрачно обдумывая дилемму, которая предстала перед ним из-за Виктории. А она спала.
Во снах — Виктория страдала от кошмаров и лунатизма — ей иногда являлась мать, она улыбалась, но дотронуться до нее не получалось, она все ускользала от тянущейся руки дочери. Она умерла пять лет назад. У Виктории были дяди, а отца не было, по крайней мере, ее мать никого не признавала. Ни один «дядя» не предъявил на нее претензий и не взял на себя эту ответственность. У тети — настоящей тети, сестры матери, — своих детей не было. Она только пришла к соглашению с самой собой, что ей повезло: ведь дети — это такая обуза, как вдруг на нее свалилась четырехлетняя сирота. Она была социальным работником. Жила в муниципальной квартире — одна спальня, гостиная, кухня и душ — в муниципальном районе, в доме имени Фрэнсиса Дрейка[6] (три других дома были названы именами Фробишера,[7] Уолтера Рэли[8] и Нельсона[9]), дети из этих домов ходили в ту же школу, что и Виктория. Она свела всю свою жизнь до работы, которую любила, но когда племяннице пришлось переехать к ней, тетя не демонстрировала нежелания, только некоторую усталость.
Но этим утром она заболела. В машине «Скорой помощи» она вспомнила о Виктории и сказала санитару, что племянница после школы будет ждать на площадке. Он не впервые сталкивался с подобным. Мужчина позвонил в школу, что оказалось задачей нелегкой, потому что тетя Виктории постоянно теряла сознание от боли — эта болезнь заберет ее жизнь раньше пятидесяти. У оператора он выяснил номер школы, позвонил секретарю, объяснил тяжесть ситуации. Она отправилась в класс, где Виктория, маленькая умница, переписывала предложения с доски, явно не замечая стоявшего шума (другие дети не стремились быть хорошими). Учительница сказала, точнее даже, прокричала, что ничего страшного, Виктория может пойти домой с Дики Николс, предполагая, что за ней кто-нибудь придет. Секретарша ответила «хорошо» и вернулась в свой кабинет, нашла номер Николс, позвонила, но ей не ответили. Мама, значит, работает, заключила секретарша, поскольку сама жила точно так же. Она попробовала еще несколько номеров, наконец одна женщина сказала, что не сможет помочь, но посоветовала обратиться к Томасу Стиви: так она произнесла «Стэйвни». Помощница секретарши позвонила им, ей ответила Джесси Стэйвни, которая поручила своему сыну забрать вместе с Томасом еще и маленькую девочку. Помощница не предупредила, что Виктория чернокожая — да и с чего бы вдруг? В этой школе африканцев и индусов было больше, чем белых, она сама — в том числе, ее родители приехали из Уганды, когда оттуда гнали индейцев.
Подобные лихорадочные обзвоны и обсуждения были делом привычным, поскольку матери многих детей работали, так что помощница быстро забыла о проблеме: с Викторией все уладилось.
Девочка проснулась от короткого беспокойного сна в незнакомом месте, Эдвард сидел за огромным столом, а напротив него появилась высокая женщина, лицо которой обрамляли светлые локоны, она сидела, положив руки на стол. Виктория уже видела ее на площадке, она приходила за Томасом.
Какое-то время девочка лежала тихо, опасаясь быть замеченной, но тут вдруг Эдвард, который за ней приглядывал, воскликнул: «О, Виктория, ты проснулась, иди ужинать. Это Виктория», — сказал он матери. «Здравствуй, Виктория», — приветствовала ее женщина, после чего закончила фразу, обращенную к сыну. То, что у нее на кухне спала незнакомая девочка, видимо, не заслуживало комментария. Друзья Эдварда и Томаса то и дело обрушивались на ее дом волнами дружеских или школьных приливов, она была рада всем. Общественная жизнь Томаса, которому было всего семь лет и который не мог разгуливать так же свободно, как двенадцатилетний Эдвард, требовала особенно пристального внимания, поскольку подразумевала сложную схему походов на различные увеселительные мероприятия, в планетарий, музеи, катаний на лодках, посиделок у друзей, ночевок у них дома, ужинов в гостях. Уладить все это, собрать всех детей в нужное время в нужном месте — это был настоящий организационный подвиг. Джесси была скорее рада, что девочка оказалась черной, ведь она сама постоянно жаловалась, что у Эдварда только белые друзья, а мы ведь сейчас живем в мультикультурном обществе!
Почему Томас ходил в такую плохую школу? Из идеологических соображений. Главным образом это был замысел его отца, Лайонела, старомодного социалиста. Томас в свое время непременно перейдет в хорошую школу, но сейчас надо воспользоваться случаем опуститься на самое дно. Это была формулировка Джесси, брошенная во время перебранки с бывшим мужем: «Таковы новости с самого дна!» — кричала она, сообщая о том, что он подхватил корь или когда возникли какие-то непредвиденные осложнения с оплатой счета. И хотя Джесси страшно негодовала по поводу сложившейся ситуации, она пользовалась ее преимуществами по полной, ведь это давало ей возможность дерзко смотреть своим менее принципиальным подругам в глаза со словами: «Мне так жаль, но ему надо познать, как живут другие. Лайонел настаивает на этом».
Викторию усалили на стул так, что ее подбородок лишь едва торчал над столом, но Эдвард поправил дело при помощи толстых подушечек. «Ну, Виктория, чего бы ты хотела на ужин?»
Девочка не привыкла к таким вопросам, да и на столе все было незнакомое, вид у нее сделался беспомощный, она была готова заплакать. Эдвард понял ее затруднение и попросту положил на тарелку того же, что ел сам — Джесси принесла домой что-то из тайского ресторана, вчерашние фаршированные помидоры, остатки риса с приправами. Виктория была голодна и попробовала предложенную еду, но ее живот принял только рис. Эдвард, наблюдавший за ней — как старший брат, точно так же, как он присматривал и за Томасом, — нашел для девочки какой-то кусок торта. Это ей понравилось больше, и Виктория съела все.
Джесси молча смотрела, сама к еде не притронулась, ее длинные пальцы держали чашку с чаем, от которой шел пар, чуть ниже уровня губ. Глаза у нее были большие, зеленые. «Как у ведьмы», — подумала Виктория. Ее мать много говорила о ведьмах, и хотя от тети она уже ничего подобного не слышала, именно мамин чарующе-певучий голос звучал у девочки в голове, объясняя, почему происходят неприятности. А их было так много.
— Ну, Виктория, что мы будем с тобой делать? — спросила наконец Джесси Стэйвни, хотя довольно беспечно, как будто произносила эти слова в адрес каждого ребенка, появлявшегося у них в доме, с которым надо было что-то решать.
Девочка зарыдала. Это было даже хуже ведьминских глаз. Сколько она себя помнила, даже до маминой смерти, это самое: «Что мне, что нам, что мне с тобой делать, Виктория?» звучало рефреном и днем и ночью. Она так часто мешала маме с ее дядями. Мешала и когда мать хотела выйти на работу, но не знала, что делать с ней, со своей дочерью Викторией. Ну и она знала, что тетя Мэрион тоже не особо мечтала о ней заботиться, хотя и была исключительно добра.
— Бедная малышка, она устала, — сказала Джесси. — Ну, мне пора идти. У меня клиентская премьера «Комедии», я обязана быть. Может, пусть Виктория просто переночует? — обратилась она к Эдварду, у которого тоже глаза налились слезами, ведь он чувствовал на себе груз такой ужасной и непростительной вины за все.
Виктория сидела с прямой спиной, вытянув по бокам руки и сжав кулаки, голову она подняла вверх и уставилась в потолок, из-под которого лился ясный свет правды, освещая ее безнадежное отчаяние. Она
