ворчали и прочили ей пустое будущее и полную стыда старость, ей казалось, что она парит над землей, что она и владеет собой и может управлять своей жизнью. Но потом Филлис встретила свою судьбу, отца Бесси, хотя мальчики родились уже от другого, и ей пришлось усиленно взяться за работу. Она начала с нижней ступени лестницы соцслужбы, и, когда пришло время, ей выдали собственную квартиру, вот эту. Ее бабка, которая была, скорее, как мать, умерла, и ответственность за деда перешла на нее. «Он сел мне на шею, как злой старик в сказке про Синдбада-морехода», — говорила она. Но Филлис была не только благодарна ему, но и любила старика, который теперь без одежды напоминал обвисшую куклу: тонкие плети рук и ног безвольно свисали из-под большой головы, а на лице читалась долгая история…
— Виктория, девочка моя, — говорила Филлис теперь, — что ты делаешь на этой никчемной работе, ты же такая умная?
— А вы бы чего хотели? Что мне делать?
Филлис думала так: «Боже мой! Уходи оттуда, не трать время попусту, потом встретишь мужика — и все, тебе конец». Но она не хотела будить в Виктории дурную кровь, которая в ней непременно таилась: женщин всегда подстерегает дьявол, маскируясь улыбками и лестью.
Подавшись вперед, Филлис взяла девушку за руки и отбросила все мысли о том, что может оказать на нее дурное влияние:
— Молодость дается только раз, — сказала она. — Ты хороша собой, хотя человек красив настолько, насколько красивы его поступки. Ты пока ничем не обременена, — Виктория обратила особое внимание на слово «пока», которое выдавало отношение Филлис Чедвик к собственной жизни.
— Виктория, тебя могли бы взять не только туда. Пока не попробуешь другую работу, не узнаешь, как это бывает, — Филлис не сказала: «Уж если я нашла себе хорошую работенку, хотя не была столь миловидной, то чего же можешь добиться ты с таким лицом и фигурой?»
— Не ограничивайся только тем, что можно найти тут, в нашем районе. Выбирайся на Оксфорд-стрит, Найтс-бридж, Брент-кросс и выбирай самое лучшее место, заходи с деловым видом и говори, что ищешь работу.
Еще она предложила Виктории стать моделью, ведь сама Филлис больше всего мечтала именно об этом, но не имела задатков.
— Почему бы и нет? Ты хорошо сложена, и лицо под стать.
У Виктории было все самое лучшее из того, чего добилась она сама, и более того. Филлис Чедвик происходила из рода рабов, даже их фамилия, Чедвик, принадлежала рабовладельцу, но знала, что она достаточно хороша, чтобы устроиться там, куда ее родителей даже не пустили бы. Но все время, что Филлис говорила, на ее нервах играла пугающая мысль: я посылаю ее на путь опасности, разве нет? Но эта девушка так разумна, так сдержанна, с ней ничего плохого не случится.
Она дала Виктории денег, велела ей пойти и принарядиться, но не чересчур ярко.
Девушка все усвоила, оценив по достоинству все, что вкратце узнала о судьбе своей благодетельницы и что предстояло еще раз обдумать.
Она приоделась и, воодушевленная наставлениями Филлис, начала с самой главной улицы, Оксфорд-стрит, так как пока еще не знала ничего лучше и популярнее. Какое-то время она торговала там парфюмерией, а потом, выяснив, что еще не самый рай, устроилась ассистенткой в воистину эксклюзивный магазин, но ушла и оттуда, когда ей надоело, поскольку, при поддержке Филлис, она находила недостатки даже на самой большой высоте. Виктории было противно продавать красивые платья чрезмерно уродливым или старым теткам, платья, которые лучше бы выглядели на ней самой — а это действительно было так, так что она стала фотомоделью: не в жанре порно, но в снимках все равно было достаточно эротики, чтобы смутить ее. А потом, оказавшись такой же противоречивой, как и Филлис, которая, с одной стороны, подталкивала ее, а с другой — предостерегала, начала позировать обнаженной другому фотографу. И все это время Виктория откладывала деньги, копила — они должны были стать будущим взносом за жилье, ее, собственное.
Увы, оказалось, что естественным окончанием съемки ню должен быть секс с фотографом, так что Виктория ушла.
Дедушка умер. По тому, как горевала Филлис, дети поняли, что это был не просто вонючий полумертвый старик с мочесборником, занимавший место, которое лучше было бы отдать живым.
На его место переехали мальчишки, а Филлис призналась Бесси и Виктории, что до этого у нее еще ни разу в жизни не было собственной комнаты. Обретя ее, она в буквальном смысле плакала от благодарности к жизни, судьбе или Богу.
Бесси, добродушная и беззаботная молодая женщина, лежа в темноте, сказала Виктории, что считала своего прадеда суровым: при нем ей было неловко. «Да, Виктория, иногда его слова меня очень огорчали».
Виктория промолчала. Она хорошо понимала, из какого сырья Филлис построила свою жизнь. Виктория сочувствовала Филлис так, как не сочувствовала ей ее собственная дочь, Бесси. Та попросту не могла: ей все досталось легко. А Виктория оказалась больше похожа на Филлис, чем ее собственная дочь.
Но она не представляла, как Филлис сопереживала ей, беспокоилась из-за нее, боялась за нее. Она жила, как Виктория сейчас, танцуя на грани опасности, и хотя она и подталкивала Викторию вперед, радуясь ее успехам, новой блестящей работе, комплиментам от начальника, от клиентов, втайне Филлис считала, что на всем свете никто не рискует так, как молоденькая красавица, гуляющая сама по себе. К счастью, думала опытная женщина, в молодости мы не осознаем, что мы — это динамит или упаковка фейерверков, лежащая в опасной близости к огню.
О да, женщины постарше понимают, откуда идет мнение, что молодежь надо держать взаперти! «О боже мой, девочка, — может думать Филлис Чедвик, провожая Викторию на работу, — она выглядит на все сто, она превращается в ходячую катастрофу, хотя походка пока мягкая и скромная, по сторонам не смотрит, узкими бедрами не раскачивает, не слишком возбудимая, фотографу лишнего не позволяет (Филлис знала только о первом, о том, что снимал ню — нет), но все равно, девочка моя, ты играешь с огнем, как и я в свое время, я тогда и сама не знала, какая я. Сейчас как вспомню, как я рисковала, так содрогаюсь от ужаса!»
— Ма, не волнуйся ты так, — говорила ей Бесси, когда Виктория ушла на новую работу — она устроилась крупье в казино. — У нее есть голова на плечах.
— Надеюсь, милая, — Филлис подумала о том, как же странно, что ее с дочерью, которую она, естественно, любила, ведь это ее родное дитя, разделяла бездна непонимания, этот жесточайший разрыв между поколениями, между родителями, надрывавшимися ради того, чтобы обеспечить безопасность детям, которые и понять не могут, от чего их оградили. «А вот Виктория меня понимает».
Новая работа понравилась Виктории, как никакая другая: теперь она устроилась в крупный музыкальный магазин в Вест-Энде. Бывали места, где она зарабатывала больше, но тут девушка нашла свое призвание. Музыка, клиенты, другие продавцы — все было идеально, все приносило удовольствие, и она сообщила Филлис и Бесси, что оттуда уходить не собирается.
Однажды в магазин вошел не кто иной, как Томас Стэйвни, и опять Виктории на миг показалось, что перед ней Эдвард. Она наблюдала за ним, пока он непринужденно бродил по магазину, все тут было ему знакомо: он брал диски, ставил их обратно и, наконец, купил видеозапись концерта из Гамбии. Потом он предстал перед ней и сказал: «Тебя зовут Виктория». — «А тебя — Томас», — остроумно ответила она. Он рассматривал ее внимательно, но это не было неприятно: естественно, он удивлен, и она понимала, что ему вспоминается. Она улыбалась, давая ему время сделать выводы.
Потом он сказал нечто такое, чего Виктория совершенно не ждала:
— Может, зайдешь ко мне, поужинаем?
— Мне работать еще час.
— Я зайду за тобой позже. — Он выскользнул за дверь. В этом месте его стиль казался неприметным, скорее Джимми Дин,[11] чем Че Гевара; на джинсах в районе коленки дыра, на локте свитера тоже.
Магазин закрылся, и они вышли, вместе они смотрелись нелепо: на Виктории был изящный черный кожаный пиджак, черная кожаная юбка, черные сияющие туфли на каблуках, тонких, как палочки для еды. Волосы у нее теперь тоже были прямые, как черная лакированная кожа.
