себя недостойным. Было некоторое смущение, но не за себя — а за нас.
— Я не говорил, что хочу покончить с музыкой, — повторил он. — У нас много разных песен.
— А рассказы? А наша история? История Городов?
Он уклонился от ответа? Ну, в общем, да.
— Мы так учим детей, — продолжал я. — Это развивает их навыки. Показывает, как думать, как сравнивать. Как иначе их обучать?
Я прекрасно помню, с какой задумчивостью он на меня после этого посмотрел. Нахмурился, занервничал, взгляд его начал блуждать, потом ДеРод снова перевел его на меня, он даже наклонился ко мне, чтобы всмотреться пристальнее — мне в глаза, всем нам в глаза, а потом снова отстранился. И вздохнул. Наверняка он осознавал, что ломает: наверняка. Но, в то же время — как будто и нет.
Фестивали отменили, Города начали приходить в расстройство. Всех охватила депрессия, и вскоре это недовольство начало выливаться в публичное насилие. Мы же, Двенадцать, чувствовали себя как после удара под дых: в драке этот прием используется, чтобы лишить противника возможности двигаться. Некоторые заболели. Довольно скоро умерла Шуша. Я понимал, что ее погубил шок или горе.
Потом начались нововведения. Объявили Фестиваль, организатором которого стала армия. Людям, привычным к прежнему, там было не по себе. Фестиваль получился с военным уклоном, с маршами, маневрами, демонстрацией армейской жизни и даже с настоящими драками, хотя они были скорее абстрактными, игровыми, ассоциаций с кровью и смертью они не навевали. Самое главное, что настроение на фестивале получилось совершенно иным, старый дух куда-то пропал. Все казалось обыденным и неважным, не то что церемонии на наших фестивалях, требовавшие серьезного отношения к жизни, ответственности друг за друга и за Города. Армейский хор ДеРода прекрасно пел: все-таки многие прошли через нашу школу. Но что это были за песни! Казалось, их сочинили не самые умные ученики, которые и не представляли себе, что можно сделать лучше. Тексты были напыщенными, высокопарными или же глуповатыми и полными шуток на детском уровне. Зрители продемонстрировали разочарование. Но долго это не продлилось. Поколения сменяются быстро, и вскоре дети стали подростками, затем — взрослыми, и под словом «Фестивали» стали подразумеваться празднества ДеРода, а наши остались лишь навязчивым воспоминанием их родителей.
Стало так же плохо, как и при Жестоком Кнуте. Кое-что из новых песен я попросту не мог слушать, настолько грубыми и вульгарными они были, и в них уже звучали ноты насилия…
Мы, Двенадцать, не удивились, когда ДеРод начал угрожать вторжением ближайшему к нам городу, который располагался по ту сторону гор. Нас спасла сила и репутация Городов: жители сразу же сдались и выслали ДеРоду дань рабами.
То же самое произошло и со следующим городом, которым он решил завладеть. Вскоре половина полуострова вынуждена была выплачивать нам дань, хотя ни одного реального сражения не состоялось.
Так обстояли дела вскоре после того, как умерла Шуша, когда домой вернулся наш сын. Он работал в правлении армии, и, хотя воспитан был нами еще давно, казалось, что вся наша наука бесследно выветрилась из его головы. Меня поражало, что юноша, получивший такое воспитание, не видел в нем никакой ценности. Сын смотрел на меня, в точности как ДеРод, когда я пытался напомнить ему о лучших временах: а оказывалось, что я, мы, старомодны, не у дел. Такая же картина наблюдалась в семьях всех Двенадцати. Новый дух, овладевший Городами, стер нашим детям память.
Когда наши роскошные празднества сказок и музыки внезапно лишились голоса, популярным стало разного рода идолопоклонство, начали процветать культы новых богов. В наших сказаниях и песнях Божества не возносились, то есть не больше, чем основы взаимосвязанности между всем, что существует под Солнцем, что порождено Создателем. Теперь же возник культ Луны, появились кровавые церемонии, я даже сейчас о них почти ничего не знаю. Бора, мой сын, тоже, зато моего внука инициировали. Как сказал Бора: «Он во что-то странное впутался, говорю тебе. По ночам лучше не выходить, не то перережут горло и растянут на камне, чтобы порадовать Луну», — и рассмеялся. Казалось, что его это все возбуждает. Насилие! Вот чем он восхищался.
Песни, звучавшие в тавернах и пивнушках, напоминали вой, рев и боевые кличи, место нежных и утонченных песен нашего времени занял громкий — громче некуда! — барабанный бой, напоминающий сердцебиение преступника. Я мимо подобных заведений прохожу поспешно, поскольку все мое существо начинает дрожать от этих вибраций, полных злобы, угроз, желания убивать. Но народ теперь вечерами просиживает в таких местах, где стучит по ушам, они пьют, иногда танцуют. Трудно поверить, что кто-то из них еще может помнить другие, более спокойные времена…
Я все больше и больше скучаю по играм и песням, которые раньше слышались всюду, куда бы ты ни пошел.
Была, например, вот такая песенка, сопровождавшая детские игры:
Детишки пели ее во время игр, а потом, когда взрослели, выходили в поле, уже зная, как сажать зерно. Приятно было видеть, как они радуются, видя, насколько быстро и легко они влились в ряды тружеников, работая на всеобщее благо. И таких песен были сотни, такие же простые и более сложные и глубокие — соответственно возрасту и уровню развития.
Мы, Двенадцать, часто встречались и задавались вопросом «почему». И мы находили столько затейливых причин. Придумывали всякие далеко идущие стратегии, добрые и злые. Мы наделяли ДеРода изумительным даром предвидения — но это было еще тогда, когда мы видели в нем сына Дестры. Но он ведь еще и являлся потомком Злого Кнута — может, он унаследовал качества отца? Почему, почему, почему?! Чего он добивался? Какие цели ставил? ДеРод же не планировал установить деспотичную власть
