одна из девушек сказала ему: «Ты такой красивый, прямо как кинозвезда!» Сейчас он выглядел совершенно непримечательным. Джеймс спустился в гостиную, где у включенного торшера сидела мать, рассеянно перелистывая журнал. По радио играла танцевальная музыка. Миссис Рейд взглянула на сына, ошеломленно ахнула, поднеся ладонь к губам, и виновато поднялась.
— Нет-нет, ты прекрасно выглядишь, мой мальчик. Я просто не ожидала… — произнесла она, заключая его в объятия. Грубая ткань солдатской гимнастерки поглотила нежность прикосновения.
Воротничок сдавливал шею, сапоги были слишком велики и оттягивали ноги. Мать попробовала размягчить заскорузлую кожу, согрела голенища над паром из чайника, принялась натирать жиром. Джеймс стоял в одних носках, неловко вывернув узкие ступни, будто страшась предстоящей им участи. Через час он снова примерил сапоги и сказал матери, что стало гораздо лучше. Слишком узкая стопа, вот в чем проблема…
На следующий день он надел форму, теперь уже «на все время проведения военных действий» — выражение быстро приобрело популярность, потому что звучало мужественно и со сдержанным достоинством.
— Может быть, войны не будет, — сказала мать.
— Ну, тогда все обойдется.
Отец попрощался с Джеймсом и настоятельно посоветовал не верить обещаниям командования о том, что «все закончится к Рождеству».
— Они все там дураки, — мрачно заметил мистер Рейд. Непонятно, кого он имел в виду: военных министров? правительство? В глазах отца застыла боль прошлой войны.
— До свиданья, папа, — мягко сказал Джеймс, подошел к калитке и обернулся.
Родители бок о бок стояли на ступеньках крыльца, ладонь матери нежно поглаживала руку старого солдата. «Как на открытке, — подумал Джеймс, борясь с нахлынувшей тоской. — А теперь повоюем». В последнее время, под наплывом новых идей и чувств, он часто размышлял, не лучше ли было бы, если бы отец погиб в окопах. Он прожил такую несчастливую жизнь… он и сам наверняка об этом знает. С другой стороны, он женился на матери… Считается, что ей повезло, ведь вокруг столько незамужних женщин. А если бы они не сыграли свадьбу, то и сын у них не родился бы… Нет, это невозможно представить. Если бы отец погиб на фронте, то Джеймс не шагал бы сейчас по мостовой в тяжелых сапогах. В сознании мелькнуло насмешливое замечание: «Пушечное мясо!»; никогда прежде ему не случалось задумываться о его смысле.
На вокзале он встретился с Дональдом. Вагон был полон молодых парней в новехоньком обмундировании. Потом они пересели в автобус, где ехали и гражданские. На лицах пассажиров отражались непонятные чувства: страх? неприязнь? жалость? Во взглядах некоторых сквозило то же, что и в глазах Джеймсова отца — наверное, эти люди тоже пережили Первую мировую войну… Двадцать лет прошло! Автобус подъехал к воротам гарнизона. Новобранцев встречали два капрала. Молодые люди один за другим подходили к штабу, называли свои имена, получали номера и шли к ниссеновским баракам, расставленным аккуратными рядами, точно фигуры на шахматной доске. Приятелей распределили по разным казармам. Джеймс огорчился, а Дональд, нимало не смутясь, отправился к месту назначения с группой новобранцев, беседуя с ними как со старыми друзьями. Оказалось, что новичков распределяют в алфавитном порядке, и Джеймс натужно пошутил: «Р и Э — и с мест они не сойдут».[15] Он пришел в казарму, где размещались двадцать человек: по десять коек с каждой стороны и закуток капрала — прямо как в школьном общежитии. Новобранцы оглядывались с любопытством и напряжением, словно звери на новом месте, пытаясь сообразить, откуда ждать угрозы. Капрал Джонс дал им время осмотреться и объяснил, где сложить вещи и как застилать койки. Тут явился сержант и, как полагается, громовым голосом начал отдавать отрывистые распоряжения. Ужинали в огромном бараке, больше похожем на сарай. В первую смену за столы сели двести молодых людей, по большей части взвинченных и не чувствующих голода или просто непривычных к армейской еде — почти все осталось на тарелках. Сержант, стоя в торце длинного стола, громогласно объявил, что лично займется улучшением аппетита вверенного ему личного состава.
Вернувшись с ужина, двадцать юношей изо всех сил старались унять беспокойство, вызванное незнакомой обстановкой. Капрал, заметив беспорядок в казарме и вещи, небрежно раскиданные по углам, пригрозил вызвать сержанта.
Молодые люди начали жаловаться, что не привыкли рано ложиться спать. Явился сержант и строго отчитал их: в первый день такое поведение прощается, но со следующего новичкам не поздоровится, а если кто заикнется о бессоннице, то пусть не беспокоится — крепкий сон ему будет обеспечен.
Новобранцы ожидали подобной отповеди: почти в каждой семье был ветеран Первой мировой, и об армейских порядках они знали — «лает, да не кусает».
Капрал удалился к себе, а парни стали укладываться, недовольно бурча о неудобных койках и жестких подушках. «Суровая школа жизни» Джеймса не страшила: годы, проведенные в школе-интернате, пошли ему на пользу. Рядовой Дженкинс пошутил, что армейская жизнь — сказка по сравнению с жизнью в школе. «Вот и еще один кандидат в офицеры», — сообразил Джеймс, оценивающе разглядывая соседа. Молодые люди обменялись небрежными фразами и умолкли. Как выяснилось, мирок казармы мог служить прекрасной иллюстрацией для лекции по классовой структуре общества. Большинство новобранцев не представляли себе, что такое школа-интернат. «Неплохо вы там устроились», — беззлобно заметил Пол Брайант. С Дженкинсом у Джеймса оказалось мало общего, а вот с Брайантом он сдружился, хотя отец Пола был простым разносчиком угля в Шеффилде.
На следующий день обитателей пяти казарм — сто человек — отправили в здание бывшего сельского клуба, где проводили инструктаж по пользованию оружием. Из окон клуба гарнизон выглядел собранным на скорую руку, несмотря на стройные ряды казарм. Внезапно хлынул дождь; сверкающие струи ударяли о землю с такой силой, что пенящиеся фонтанчики подскакивали чуть ли не до колен — мимо клуба маршевым шагом проходил отряд пехотинцев. Инструктаж проходил весь день. Под конец дня Джеймс признался, что сапоги натерли ему ноги, и терпеливо снес град презрительных замечаний сержанта о новобранцах хреновых, которые не могут найти себе обувку по размеру. Каптенармус сжалился над ним и долго подбирал сапоги, приговаривая: «За ногами следить надо, с обезноженного солдата никакого толку…» Все сапоги были широки на узких ступнях Джеймса, пришлось поддевать две пары носков. Он чувствовал себя как пингвин, увиденный когда-то в зоопарке, — птица неуклюже вышагивала по бортику бассейна, широко расставив лапы, словно ей натирало в паху. Грубая ткань армейского обмундирования безжалостно царапала тонкую юношескую кожу.
Потом начались повзводные учения. Всех новобранцев объединили неимоверная усталость и злоба на сержанта; саднящая кожа и стертые в кровь ноги Джеймса влились в общие страдания. Юношу поддерживало только чувство неимоверной гордости — он, как и все, терпеливо сносил лишения.
Через десять недель взводные учения сменились ротными. Джеймс вместе со всеми колол штыком соломенные чучела. Винтовка стала его лучшим другом, как и обещал сержант. Все это время Джеймсу постоянно приходили в голову забавные наблюдения и насмешливые замечания, но поделиться ими он ни с кем не мог — полученное образование мешало найти слова, понятные его невежественным соратникам, безграмотное косноязычие которых щедро сдабривала отборная солдатская брань.
Дважды он получал взыскания: за плохо вычищенные сапоги Джеймса отправили на кухню чистить картошку, а за недостаточно поспешное приветствие старшего по званию — поставили в ночной караул.
К концу учений дало о себе знать поврежденное в школьные годы колено. Сержант Бакстер приказал перебинтовать его потуже: растянутая связка — не помеха стойкому бойцу. Наконец сотни новобранцев в учебном лагере превратились в настоящих мужчин, сплоченных неделями изнурительной муштры. Новоиспеченных солдат отправили в гарнизон на западе, а в учебный лагерь прибыли новички. Соратники Джеймса глядели на них с насмешливым сожалением. «Бедолаги и знать не знают, что их ждет», — снисходительно говорили они, отправляясь к автобусам.
Перед отправкой всем дали увольнительную на выходные. Джеймс вернулся домой с великой неохотой, понимая, что его возвращение наверняка расстроит родителей. Он попытался представить себе, каково провожать любимого сына на войну, — и не мог. Подобные рассуждения разительно отличались от затаенных насмешек и глумливых замечаний в адрес властей, ставших привычными за время, проведенное
