— От французов, — отвечает рыцарь. — И от тех, кто им помогает. Мне нужно немного времени, чтобы выздороветь и снова сойтись с ними в честном бою.
Я слушаю, затаив дыхание. Углежоги, подобно большинству бретонцев, терпеть не могут французов, а зря ли говорят, что враг моего врага — мой друг?
Один из мужчин постарше, тот, что с деревянной рукой, толкает носком башмака мертвое тело:
— Эти люди — не французы.
— Верно, — говорит Чудище. — Это предатели, отошедшие от герцогини и обратившиеся против собственного народа. — И он дарит углежогам свою улыбку, полную заразительного безумия. — Всем найдется место в войне против французов, и вам среди прочих, если вы того пожелаете! Я, к примеру, почел бы за честь биться плечом к плечу со столь искусными воинами!
Повисает такая долгая пауза, что я понимаю: эти люди далеко не каждый день получают подобные приглашения.
— Что нам до этой войны? — высказывается узколицый, но вожак жестом велит ему замолчать.
Чудище улыбается:
— А как же удовольствие намять холку французам?
Для него любая битва бесценна уже сама по себе.
Вожак поднимает руку и чешет кожаный нос, заставляя меня думать, что обзавелся им совсем недавно.
— Вам дозволяется переночевать в этом лесу, но лишь под нашим присмотром, — выносит он решение. — Следуйте за нами.
Он машет остальным, и дюжина его людей становится по сторонам.
Углежоги в довольно жутком молчании ведут нас в глубину чащи. Копыта почти неслышно ступают по палой листве, толстым слоем устилающей землю. Долговязый парнишка все не может оторвать от меня глаз. Я оборачиваюсь и ловлю его взгляд, и он жарко краснеет до самых корней волос.
Деревья здесь очень старые, прямо-таки древние и толстые, с кривыми стволами; они напоминают старцев, сгибающихся под тяжестью прожитых лет. До заката еще далеко, но под пологом густых ветвей царят вечные сумерки.
Наконец мы добираемся до обширной прогалины, на которой вкруговую расположено штук шесть земляных холмиков, каждый с небольшой дом величиной. Из отверстий наверху вырывается дым; поблизости хлопочут люди. Между холмиками виднеются шалаши из веток, покрытых растянутыми шкурами. Там и сям горят костры, на них что-то готовят очень скромно одетые женщины, рядом играют чумазые ребятишки.
При нашем появлении лесной народец бросает все прочие дела, люди смотрят только на нас. Самая младшая девочка прячется за мать и запихивает в рот пальцы.
Предводитель — зовут его, как выяснилось, Эрван — указывает нам на вырубку подальше от дымящихся холмиков:
— Располагайтесь там.
Потом они пристально наблюдают, как мы с Янником спешиваемся, привязываем коней и сообща снимаем с седла Чудище.
Он дышит часто и неглубоко. Я тихо спрашиваю:
— Тебя опять ранили?
— Нет, — отвечает рыцарь и не может сдержать громкого стона.
К тому времени, когда Чудище оказывается на земле, о его состоянии уже знает весь лагерь. Мы с Янником отводим его на несколько шагов в сторонку, но тут он останавливается.
— Устроимся прямо здесь, — бормочет рыцарь сквозь зубы и хватается за ближайшее дерево, чтобы не рухнуть врастяжку.
— Этот может и до утра не дожить, — бормочет Деревянная Рука, и я готова голову ему оторвать.
— Не слушайте Граелона, госпожа, — вступается нескладный юнец. — Он у нас… просто вот такой. — Парень проказливо косится на старика, потом наклоняется к моему уху. — Он и раньше таким был, еще до того, как руку себе сжег.
По-моему, этот парнишка — само очарование.
— А меня, госпожа, зовут Винног. К вашим услугам.
— Больно ты ей нужен, — бормочет кто-то.
Не обращая внимания на колкость, я одариваю Виннога самой чарующей улыбкой из своего арсенала:
— Спасибо тебе!
И вновь склоняюсь над Чудищем. Как же хочется с криками «Кыш! Кыш!» разогнать столпившихся зевак! Однако нельзя: это была бы не слишком справедливая плата за гостеприимство… Довольно скудное гостеприимство, если уж на то пошло, но тем не менее.
Потом я чувствую движение за спиной и улавливаю биение одинокого сердца. Еще не вполне доверяя углежогам, резко оборачиваюсь и при этом бросаю руку к ножнам на запястье.
Незнакомка замирает, покорно опуская глаза. Платье на ней темно-коричневое, на голове, как и у всех прочих здешних женщин, плотно повязан чепец. В руках мешочек.
— Это для его ран, — произносит она. — Должно помочь.
Чуть помедлив, я принимаю мешочек и заглядываю внутрь:
— Что здесь?
— Перетертая дубовая кора, чтобы выгнать заразу. И жженая змеиная кожа для быстрого заживления.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
Она вскидывает глаза и сразу их опускает:
— Малина.
— Спасибо, — искренне благодарю я.
Для меня важна любая малость, чтобы раны не прикончили Чудище до его приезда в Ренн.
— Тебе помочь? — робко спрашивает Малина.
Чудищу вряд ли понравится, если его слабость будет выставлена на всеобщее обозрение, но я почитаю за благо принять предложение Малины, ведь это некоторым образом сблизит нас.
— Конечно, благодарю тебя! Не найдется ли горячей водички?
Кивнув, она убегает за кипятком. Я между тем сперва обнюхиваю, потом и на вкус пробую ее порошки, убеждаясь, что раненому от них не будет вреда.
— А я не шутил, когда приглашал их в войско, — рокочет Чудище. — Ты же видела, до чего свирепый народ! С непредсказуемыми боевыми приемами! — Он обрадован и взволнован, точно оруженосец, получивший первый в своей жизни меч. — Союзники из них будут что надо!
— Ага, только в спину пырнут, того и гляди, — ворчу я. — Раньше считалось, что это люди ненадежные, сосредоточенные только на выгодах для своего клана.
Чудище отвечает, подумав:
— Они вправду держатся за свой клан, но насчет ненадежности не согласен.
В это время возвращается Малина, и мы вынуждены прервать разговор. Вдвоем с женщиной мы занимаемся ранами Чудища. Он лежит смирно, притворяясь, что дремлет, но на скулах время от времени вздуваются желваки. Как раз когда мы довершаем последнюю повязку, поспевает ужин, и, к моему удивлению, нас приглашают за стол. Стало быть, мы здесь не пленники, а, скорее, гости. Решив упрочить наше положение, я беру головку сыра и двух жареных кур из запасов, которыми снабдила нас Бетт, и выкладываю на общий стол.
Углежоги переглядываются, пораженные столь неожиданной щедростью, и, садясь есть, я понимаю, в чем дело. Главным блюдом у них какое-то клейкое месиво — надо думать, из желудей. Отправив в рот пробную ложку, я невольно вспоминаю, как поначалу называла монастырские яства помоями для свиней. И как сестра Томина собиралась насильно запихивать еду мне в глотку.
В горле возникает комок. Нет, не из-за липкой каши, всему виной болезненная тоска по дому. Как бы я поначалу ни бунтовала в монастыре, обитель была самым уютным и безопасным местом, где я когда-либо жила. До чего же я скучаю по Исмэй и Аннит! Во уж и не думала, что мне будет их до такой степени
