Так оно наверняка и было – до вчерашнего дня. Теперь на месте половины домов виднелись развалины. Дерево в горах – материал дорогой, здесь в основном строят из камня, но даже в каменном доме находится удивительно много всего, способного гореть. Других жилищ огонь вроде бы не коснулся, однако от этого они выглядели не лучше. Двери, сорванные с петель, домашний скарб, раскиданный по дворам…
И тела. Неподвижные тела стариков и малолетних ребятишек, которых сборщики ледяных гроздьев, по обыкновению, безбоязненно оставили дома.
Их было необыкновенно отчётливо видно с дороги. Прозрачный горный воздух делает далёкое близким: на самом деле ещё идти и идти, а кажется – только протянуть руку.
Горцы, вышедшие из-за поворота, словно споткнулись, замерли и потрясённо умолкли, не в силах поверить увиденному.
В полуверсте над ними, у основания Гнилого Зуба, стоял Волкодав. И тоже смотрел на деревню.
Живой удалось обнаружить только одну старуху. Простоволосая, растерзанная, с залитым кровью лицом, несчастная бабка ползала вдоль забора, билась лбом оземь, всхлипывала и без конца бормотала:
– К роднику, к роднику, беги к роднику…
Поначалу Кинап решил, что его мать лишилась рассудка, но душа виноградаря была уже невосприимчива к этой новой боли. Он только что вытащил из-под рухнувшей кровли тело отца. Седая голова старика была сплющена в лепёшку, лицо стало неузнаваемым. Сын увидел лишь знакомую одежду и руку, плохо сросшуюся в запястье. То, что у матери с мясом вырвали из ушей серьги, выглядело наименьшим из несчастий.
Люди растерянно метались туда и сюда, плакали, пытались найти кто родителей, кто внука. Женщина голыми руками разбрасывала головни, под которыми виднелись тонкие косточки. Она выла, как собака на кладбище. Её муж, с белым застывшим лицом, силился приподнять заваленное землёй и камнями бревно. Волкодав с Иригойеном катили тележку, самую большую, какую смогли найти. Укладывали на одрину[4] одно тело за другим и свозили на деревенскую площадь.
– Матерь Луна, – тихо повторял Иригойен. – Матерь Луна…
Ещё старик. Половину лица и левую руку до костей обглодал огонь. Девочка, так и не достигшая возраста, в котором юные соплеменницы Волкодава начинали дарить бусы парням. Какой-то урлак схватил её за волосы и безжалостно швырнул наземь. Беременная красавица, найденная за ворохом переломанных корзин. Нежное лицо ещё хранило выражение детской обиды. Она просилась собирать виноград, но муж и свёкор оставили её дома, сочтя, что пеший переход по горной дороге мог ей навредить. К её ладоням прилипла мука: женщина месила тесто. Сгружая очередное тело, Волкодав заметил, как кто-то принёс из развалин кошку, задохнувшуюся в дыму, и устроил неподвижный клубочек под рукой мёртвой хозяйки.
Ряд тел на маленькой площади делался всё длиннее. Чуть позже будет выбрано место, и уцелевшие выроют в каменистой земле одну могилу на всех.
Что могли дети и старики противопоставить трём десяткам воинов, вооружённых копьями и мечами?.. Да не простых воинов, а «золотых» из особо натасканной стражи саккаремского шада?..
Когда они явились в деревню, злые и усталые после безуспешной погони за отрядом смутьянов, жители приняли их как добрых гостей. Расстелили чистые скатерти, выложили козий сыр, свежий хлеб, закололи баранов, предназначенных для своего пира. Ещё бы, ведь те и другие служили как-никак одному хозяину – солнцеликому Менучеру. «Золотые» охраняли его сон и покой, и, наверное, им время от времени тоже перепадало вина, рождавшегося в здешних горах. Видя подозрительность вооружённых пришельцев, мать Кинапа велела распечатать заветную дзуму и попотчевать «золотых» вином, сохранявшимся до внучкиной свадьбы. После двух седмиц впроголодь воины шада нетерпеливо рвали зубами полусырое мясо и глотали чудесное вино из больших кружек, как дешёвое кабацкое пойло.
Потом кто-то из них вознамерился отойти справить нужду… и обнаружил, что ноги стали чужими. И в ужасе заорал: «Отрави-и-или…»
Волкодав это понял частью по следам, частью со слов бабки, которой присутствие сына в какой-то мере
