почти одинаковые. Мастер Джестин насадил их на клинки и закрепил тремя железными гвоздями, проходящими сквозь хвостовик. Мальчишкам же было поручено спилить шляпки гвоздей, чтобы они были заподлицо с дубовыми рукоятями.
– Вот и все, – сказал им Джестин под вечер. – Мечи ваши. Носите их с честью.
Это был единственный раз, когда он вел себя почти как другие мастера. Сказав это, он снова отвернулся к горну и не произнес больше ни слова. Мальчики остались стоять в нерешительности, держа в руках мечи и гадая, надо ли что-нибудь говорить в ответ.
– Э-э… – сказал Каэнис, – спасибо вам за наставления, мастер…
Джестин снял с наковальни недоделанный наконечник копья и принялся раздувать меха.
– Проведенное здесь время стало для нас очень… – начал было Каэнис, но Ваэлин ткнул его в бок и указал на дверь.
Когда они уже уходили, Джестин снова подал голос:
– Баркус Джешуа!
Они остановились. Баркус обернулся. Лицо у него сделалось настороженное.
– Да, мастер?
– Эта дверь для тебя всегда открыта, – сказал Джестин, не оборачиваясь. – Помощник мне пригодится.
– Извините, мастер, – сказал Баркус бесцветным тоном, – боюсь, мои занятия не оставляют на это времени.
Джестин отпустил меха и положил копейный наконечник в горн.
– Ну, когда устанешь от крови и дерьма, я по-прежнему буду здесь, и кузница тоже. Мы будем ждать.
Баркус пропустил вечернюю трапезу, чего на их памяти не случалось еще ни разу. Ваэлин отыскал его на стене после того, как навестил Меченого на псарне.
– Вот, принес тебе кой-каких объедков.
Ваэлин протянул ему узелок, в котором лежал пирог и несколько яблок.
Баркус кивнул вместо «спасибо», не сводя глаз с реки. Вниз по реке, к Варинсхолду, шла баржа.
– Ты хочешь знать, в чем дело, – сказал он, помолчав. Его тон, против обыкновения, не был ни шутливым, ни ироническим. Ваэлин похолодел, обнаружив в нем еле заметный оттенок страха.
– Только если ты сам захочешь рассказать, – ответил он. – У всех нас есть свои тайны, брат.
– Вроде того, почему ты так бережешь этот платочек? – Баркус указал на платок Селлы, который Ваэлин носил на шее. Ваэлин затолкал платок под одежду, похлопал Баркуса по плечу и повернулся, чтобы уйти.
– Это впервые случилось, когда мне исполнилось десять, – сказал Баркус.
Ваэлин остановился, ожидая продолжения. Баркус по-своему мог быть не менее скрытным, чем все остальные. Он либо станет рассказывать, либо нет, понукать и уговаривать его бесполезно.
– Отец приставил меня к работе в кузнице, когда я был еще маленьким, – продолжал Баркус, помолчав. – Мне там нравилось, нравилось смотреть, как он кует металл, нравилось, как светится в горне раскаленное железо. Некоторые говорят, будто ремесло кузнеца полно тайн. Для меня все это было так просто, так очевидно. Я все понимал с ходу. Отцу меня даже и учить-то особо не приходилось. Я просто знал, что делать. Я видел, какую форму примет металл, еще до того, как опустится молот, сразу знал, будет лемех резать землю или станет застревать и не отвалится ли подкова с копыта всего через несколько дней. Отец мною гордился, я это знал. Он у меня был не особо разговорчивый, не то что я, я-то в мать пошел, но я знал, что он гордится. Мне хотелось, чтобы он гордился мною еще сильнее. В голове у меня роились идеи: я представлял себе ножи, мечи, топоры, которые только и ждут, чтобы их выковали. И я точно знал, как их сделать и какой именно металл для этого потребуется. И вот однажды ночью я пробрался в кузницу, чтобы выковать одну вещь. Охотничий нож, безделицу, как мне казалось. Подарок для отца к Зимнепразднику.
Он помолчал, глядя в ночь. Баржа уходила все дальше вниз по реке, фигуры матросов на палубе
