перепугу, дорогой друг, мне должно было показаться, будто с местной публикой «дела обстоят просто»? Что бы это самое «просто» ни означало на твоем сегодняшнем языке, который ты и сам-то не факт что понимаешь. По крайней мере не прямо с утра.
Наконец сказал:
– Ясно, что просто дела в Венеции могут обстоять разве только с туристами.
– С туристами, – Тони зачем-то перешел на шепот и наклонился к самому моему уху, – все еще сложней. Потому что местные просто живут на границе разных, почти несовместимых миров, удаленных друг от друга на расстояние, равное сумме букв в слове «немыслимо», последовательно записанном на всех существующих и выдуманных языках – ладно, подумаешь, с кем не бывает, к подобному положению вполне можно привыкнуть, или хотя бы жить так, словно привык; мы с тобой это знаем. А доброй четверти тех, кто кажется нам туристами, здесь сейчас вообще нет. При том, что любого из них можно коснуться и ощутить живое тепло, я уже сколько раз проверял. И вот это совершенно не укладывается у меня в голове.
– Как это – «нет»? Это метафора? Хочешь сказать, они так оглушены впечатлениями, что бродят по городу в полубессознательном состоянии, и?..
– Никаких метафор, – улыбнулся Тони. – В каком состоянии здесь обычно бродят туристы, сознательном или не слишком, меня не интересует. Я совсем о другом.
И умолк, отвернувшись. Стоял, глядел то ли на зеленые воды Гранд-канала, то ли на сияющие нити, протянутые между небом и землей, видные тут невооруженным глазом, даже стараться не надо, скорее наоборот, почаще моргать, твердя: «Примерещилось, примерещилось», – потому что это сияние не только прельстительно, но и почти невыносимо для человеческих глаз, обычно устремленных во тьму даже на ярком свету.
Однако не вовремя он замолчал. Мне-то уже любопытно, о чем таком – «о другом»?
– Звучит немного нелепо, – наконец сказал Тони, – но по этому городу толпами бродят мечты.
– Что значит – «мечты»?
– Ну как. Согласно словарям, мечта – это «образ желанного будущего, в достижимости которого нет уверенности». Я бы добавил: не обязательно будущего. О прошлом тоже можно мечтать. А чаще всего мечтают о настоящем: «вот бы прямо сейчас…»
Стелла сидит на Кампо ди Сан Сильвестро. На красном пластиковом стуле сидит она, за белым пластиковым столом, накрытым зеленой как тина клеенкой, возле самого входа в кафе, такое старое, что успело позабыть свое имя, во всяком случае, буквы на вывеске стерлись, не разобрать ничего, кроме разве что нескольких: «а», «l», «v» и… нет, это уже просто царапина.
Стол расчерчен солнечным светом строго по диагонали, и за его правый верхний угол рукой не возьмешься – так горячо. Зато левый нижний угол стола темен и прохладен. А на границе между светом и тьмой, то есть, между солнцем и тенью, стоит белоснежная чашка, пока еще наполненная капуччино, крепким, густым, с пеной легкой, как облака, почти самым лучшим во всей Венеции, так уж сегодня повезло Стелле: все лучшее – для нее. Каждый хотел бы так!
За соседним столом, который пока полностью спрятан в тени, перекуривают рабочие, выскочившие перевести дух из дома напротив, где идет ремонт. За другим соседним столом, полностью оказавшемся на солнцепеке, сидит седой загорелый старик в черном пальто, слишком теплом не только для этого жаркого июньского дня, но даже для мартовской ночи. Но ему, похоже, совсем не жарко: сидит, положив ногу на ногу, с блаженным лицом, медленно потягивает кофе, читает газету, словно мерз перед этим три тысячи лет, и теперь ему надо очень много времени чтобы – не согреться даже, а для начала просто оттаять.
Ни старик, ни рабочие не обращают внимания на кудрявую Стеллу в шелковом платье в горошек и новеньких кедах, думают, она соседка, явно живет где-то неподалеку, пила здесь кофе вчера и неделю назад, и завтра наверняка снова придет, не станем донимать ее разговорами, нынче ей не до нас.
Стелла блаженно вытягивает ноги, заранее представляя, как счастливо они устанут к вечеру, косится на свое отражение в оконном стекле – надо же, какая красивая! Никогда такой не была. Осторожно, обжигаясь об раскалившуюся на солнце ручку, берет свою белую чашку, тут же ставит, дует на пальцы, снова берет, теперь уже вместе с блюдцем, делает небольшой глоток, думает восхищенно и немного испугано: «Боже
