так разойтись. Значит, с травмой можно и нужно работать. Причем не столько специалисту, сколько вам самому. Есть несколько упражнений, простых, но довольно мучительных, особенно поначалу. Если захотите, я вам покажу. В сочетании с ежедневными тренировками в баре у Рона могут довольно быстро дать неплохой результат. Только учтите, на трезвую голову поначалу ничего не получится. Надеюсь, всего за месяц как-нибудь не сопьетесь… Вы куда?
Сказал деревянным голосом:
– Простите. Сейчас вернусь.
И пулей вылетел с балкона в надежде, что сосед сочтет причиной побега внезапное расстройство желудка или еще что-нибудь в таком роде. Впрочем, пусть думает, что хочет. Какая мне разница. Все лучше, чем разреветься прилюдно, как было всего один раз, в шесть, что ли, лет, когда… Ай, не важно, что было, важно, что вот прямо сейчас я такой дурацкий дурак и верю каждому слову этого рыжего шарлатана, поэтому сейчас немного поплачу в ванной, уткнувшись лбом в клеенчатую занавеску, быстро умоюсь, утрусь жестким чужим полотенцем и пойду назад, на балкон. Скажу: «Давайте, показывайте свои упражнения, но если они не помогут, тогда…» – а он заржет, превращая смыслообразующую трагедию моей жизни в дурацкий ситком, скажет: «Тогда с меня обед, можно сухим пайком, если к тому времени успею опостылеть хуже горькой редьки», – а я… Я, вероятно, снова извинюсь и убегу якобы в туалет. То есть, называя вещи своими именами, рыдать. И еще несколько раз. Но потом, наверное, худо-бедно привыкну жить с новой надеждой, успокоюсь, как-нибудь дотяну до вечера, пойду к Рону, напьюсь и буду играть – если уж этот рыжий черт так завелся, доказывая мне, что вчера получилось неплохо. «Охеренно» – это в любом случае безответственный комплимент, перебор, перебор.
Вернувшись, одним глотком, как водку допил остывший кофе. Сказал:
– Показывайте упражнения. Хотите, перелезу на ваш балкон.
– Лучше зайдите в квартиру, – усмехнулся тезка. – Не хочу оказаться зловещим пророком, но от моих упражнений поначалу обычно орут. Что само по себе отличное развлечение, но во дворе дети гуляют. Не будем их пугать.
Не орал, конечно, – просто из принципа. Еще чего не хватало. Зато после обеда отправился гулять в дюны, добрался до металлической сетки, где начинается нейтральная полоса, а за ней граница с Россией, и там уж дал себе волю, когда попробовал повторить все эти дурацкие упражнения, хотя рыжий доктор твердо сказал, что на сегодня достаточно. Плевать. Не может быть «достаточно» для того, кто упустил столько лет и спешит теперь наверстать, на радость русским пограничникам, до которых наверняка долетали его вопли – скорее торжествующие, чем страдальческие.
И к Рону, конечно, пошел, как только стемнело. Сказал себе: «Сегодня только один «Океанский бриз», мое слово твердо», – и действительно сдержал обещание, кажется, тоже просто из вредности, назло рекомендующему наклюкаться до беспамятства лечащему врачу. Но все равно вполне сносно сыграл на расстроенном зеленом пианино. То есть, присутствующие – рыжий, Рон, давешняя девица-галчонок, влюбленная пара и даже белобрысый иностранец, оторвавшийся по такому случаю от своего блокнота, утверждали, что просто отлично. Но до «отлично», конечно, было еще далеко, как до звезд, чьи парадные портреты мерцали сейчас под их ногами, на темно-синем небесном полу.
А на следующий день все повторил – начиная с сеанса пыток под утренний кофе и заканчивая концертом у Рона, который под впечатлением от его игры временно вернул в свою задницу старое доброе нью-йоркское шило, сумел отыскать путного настройщика, самолично привез его аж из Клайпеды, заплатил чертову прорву денег, и не зря – мастер привел инструмент если не в полный порядок, то в довольно близкое к нему состояние.
Счел это добрым знаком и прямым указанием не останавливаться. Хотя на самом деле и так не стал бы. Каждый день разминал руку – с утра при активном участии рыжего палача, потом в одиночестве, в дюнах, а вечером в баре Рона на зеленом пианино, в которое был теперь натурально влюблен, хоть букеты для него в лесу собирай. Перед сном вынужденно, чтобы не ворочаться, поскуливая и подвывая до самого утра, глотал обезболивающее, причем скорее с сожалением, чем с облегчением, хотя никогда не был мазохистом и вообще очень плохо переносил физическую боль – раньше, когда не знал, что она может быть просто
