единственное предназначение и судьба, лицом к сухопутному миру, где он совершенно не к месту – громоздкий хлам, жалкое приспособление для бессмысленных летних забав. Чем не аллегория человека, заплутавшего во тьме на мосту без перил, выстроенном между «так есть» и «так должно быть». И два умеренно удобных места, чтобы сидеть рядом бок о бок, спиной к озерному ветру, лицом к чужим кухонным окнам, загорающимся сейчас одно за другим, курить, ни о чем не думать, молчать, позволяя самым важным в мире словам по собственной воле выскользнуть из твоих уст, и никогда потом не сожалеть о сказанном, потому что эти десять минут на старом водном велосипеде, вытащенном на сушу, такая чудовищная нелепость, что ничего как бы и не было. Все не в счет.
– Такая удивительная свобода – все, о чем вы говорите, – сказал Дитрих, кое-как устроившись на жестком, холодном, влажном от сырости сиденье из потрескавшегося желтого пластика. – Я по сравнению с вами живу как узник. Как этот прикованный к берегу катамаран. И даже все мои путешествия – просто прогулки в тюремном дворе с гирей на ноге, как в старые времена практиковали. Вот даже сюда, в Тракай, знаете, сколько лет собирался приехать? А выбрался только сейчас, да и то потому что случилась командировка в Вильнюс. И выдался свободный день. И сами видите, не самостоятельно добрался, а приехал в экскурсионном автобусе. Тоже в некотором смысле связанный по рукам и ногам.
– Но потом-то вы от них улизнули. Несмотря на заранее оплаченный ужин, теплое место у окна и прочие бонусы. Это только кажется пустяком, а на самом деле очень серьезный поступок. Мало кто на вашем месте решился бы сделать шаг в сторону. Даже такой небольшой.
– Вы правы. Я бы и сам, наверное, не решился. Никогда прежде так не поступал. Но просто… Вся штука в том, что Тракай есть Тракай. Этот город для меня особенный. Он мне много раз снился. А то я бы, наверное, и не узнал, что такой городок есть на свете. Замки меня никогда особенно не интересовали. И караимы, и литовские князья, и даже озера. Я вообще-то море люблю. И при всякой возможности только к морю и еду.
– Ого! – присвистнул писатель. – Понимаю теперь, почему вы не хотели рассказывать, что вас сюда привело. Сны нынче не принято считать уважительной причиной для каких бы то ни было поступков наяву. Я-то как раз ваш брат по разуму. Или по его отсутствию – как поглядеть. В смысле, если бы мне приснился какой-нибудь незнакомый, но при этом реально существующий город, я бы тоже сразу рванул на него поглядеть.
– А я, увы, не сразу. Тракай снился мне очень давно, в детстве. Может быть, еще в ранней юности. Сперва часто, потом все реже. И в какой-то момент все закончилось. Не помню точно, когда. Много лет назад. Тогда-то я был довольно легок на подъем, наверняка съездил бы, но – Советский Союз, закрытые границы. Обстоятельства, которые я при всем желании не мог изменить.
– Так это когда еще было! Целую вечность назад.
– Да, но к тому моменту, как государственные границы открылись, мои собственные успели захлопнуться и запереться на все замки. Я стал взрослым разумным человеком, которому в голову не придет ехать незнамо куда только потому, что ему в юности что-то там снилось. Вспомнить и помечтать иногда – это пожалуйста. Нечасто. Максимум раз в год.
– Осенью?
– Откуда вы знаете? То есть, почему так решили?
– Да просто время года такое особенное. Мост между летом и зимой, а значит, между жизнью и смертью. От всех этих осенних дождей, хризантем и мокрых каштанов, запахов, свежих, горько-сладких, обморочно звенящих в ушах, почти невыносимо болит сердце, вынужденное расти, расширяться, чтобы вместить все это предзимнее великолепие мира. Ясно, что все равно не дорастет. Не вместит. Но надо стараться. Вернее, не «надо» даже, потому что оно – само. По крайней мере на меня осень действует именно так. Накануне зимы я всякий раз словно бы прыгаю в пропасть. Затяжной прыжок, веселый и горький, никогда заранее не знаешь, кто откроет глаза там, на дне, весной.
– Вы, наверное, очень хороший писатель, – сказал Дитрих.
И уже в который раз пожалел о своей стеснительности, которая не давала прямо спросить собеседника: «А как ваша фамилия?» Сам не представился, значит, не хочет. Не стоит нарушать расспросами обманчивое,
