— Анька, обслуга уже, кажись, все просекла про нас!
— Ну и х… с ними! — Она рассмеялась.
Потом мы шатались по городу, дурачась, никого не видя и не в силах разорвать сплетение рук.
— Анька, а как же мне свезло все-таки!
— Нам — свезло!
В десять вечера отходил последний Анькин рейсовый автобус. Я стояла у окна, возле которого сидела Анька, и мы продолжали быть друг с другом, безумно жестикулируя и прожигая автобусное стекло сво им счастьем. Автобус тронулся, удаляя от меня светлое пятно Анькиного лица, я уже не видела ее глаз, но знала, что она смотрит на меня. И знала, что я их скоро увижу совсем близко снова, снова и снова…
В мой первый приезд к Аньке домой она показала мне свою медицинскую карту. Сначала я не поняла, что она мне протягивает.
— Это что? — Спросила, беря у нее из рук стопку разномастных листков.
— Посмотри.
Я прочла, и у меня сдавило горло. От ее доверия ко мне и от стыда за свой малодушный разговор о ее болезни. Я держала эти листки в руках, не в силах поднять глаза. Она молчала, и эта тишина заставила меня взглянуть на нее. Она смотрела мне прямо в глаза спокойно и внимательно.
— Я вылечу тебя. — Вырвалось вдруг, и я поверила тогда самой себе.
Она продолжала молча смотреть на меня, и только в глазах у нее появился этот любимый мной свет.
Она идет и ест мороженое. Синие джинсы, красная майка и песочное каре. И брызги серых глаз, отрываясь от сладкого стаканчика, падают и падают на меня.
— Анька!
— Что? — Улыбается она.
— Я люблю тебя… Ты это знаешь?
— Знаю!
И в ее глазах столько счастья, что это влюбляет меня еще сильнее.
Нереально теплый майский вечер, и она — в черном свитере, в котором еще более хрупкая и еще больше света от ее лица и красивых от любви глаз.
Мы сидим на набережной, прямо в нежной весенней траве, растворяясь в майском воздухе и — друг в друге.
На вечернюю набережную выползли горожане, соблазненные неожиданно ранним теплом, и я мучаюсь оттого, что не могу свободно выразить свою нежность:
— Ну почему я не могу тебя сейчас обнять??
— Ну, я тут ни при чем, — мягко улыбается она. И я смеюсь.
Вечером на службе, оставшись вдвоем с Тошкой, попиваем с ним пиво и ждем. Я — звонка от нее, и он со мной за компанию, впрочем, ему тоже могут позвонить — он на это надеется. Мы сидим у него в комнате и вдруг слышим, как зазвонил телефон у меня. Срываемся и, сбивая углы, почти накрываем телами телефонный аппарат.
— Да?!
Нет, не то.
Мы падаем на стулья у меня в комнате и закуриваем. И слышим зуммер в Тошкиной комнате. Об ратный сумасшедший топот по коридору, и один из нас, замерев, впивается глазами в лицо, завладевшего телефонной трубой.
Нет. Опять расслабились разочарованно. И снова звонок у меня.
