– Постепенно наш разговор становится мне противен.
– Естественно! Кому приятно слышать правду? Люди вообще не желают слышать о себе правду! А особенно – женщины. Надеюсь, я достаточно объяснил тебе, что ты никогда не сможешь стать женой Юркова?
– Нет.
– Тем хуже. Придет время – и ты сама это увидишь. Я просто не хочу, чтобы ты наделала глупостей. И пережила страшную боль.
Мы почти подъехали к моему дому. Долго стояли на перекрестке. Холодный ветер растрепал мои волосы, ворвавшись в распахнутое окно.
И я подумала о том, по – прежнему ли он в ресторане – мой любимый… Мой любимый… В ресторане, со шлюхой. Мой любимый… Я впервые назвала его про себя так… И душу обдало волной какой-то особенной болью… Что мне до полуголых девиц… Все внутри стало мягким, обнаженным и терпким. Мой профиль четко отражался на плитах мостовой, освещенный фарами проезжих машин. Я сказала себе: «можно говорить все, что угодно. Но мой любимый все равно останется со мной». Свет оживших ночных ламп плавно падал нам в след. В отражении света на мостовой в моих глазах что-то ярко блестело. Слезы.
В ту ночь, всматриваясь в блики горящих на асфальте мостовой жилых окон, я по инерции ловила номера проезжающих мимо темных иномарок. Ночью все машины, как и кошки, кажутся темными. Я думала, что мне плевать на людей и любую мораль – ради того, чтобы еще один раз его увидеть.
Может, любви не существует? Две недели с тех пор прошла как одна размеренная каторга. Если исключить то, что я решилась пойти под его окна. Это получилось у меня так легко и так естественно, что было бы просто бессовестным себе мешать. Он жил в центре. Если мне нужно было куда-то ехать по делам, я выбирала свой маршрут и номер нужного транспорта таким образом, чтобы проехать мимо его дома. Говорят, что жилые окна молчат так же, как и дома, но я категорически не согласна с этим! При правильном подходе окна могут рассказать очень много. Я так любила его (мы любили друг друга?) что оба, разом, выдумали друг для друга определенный знак.
Например, если, проезжая мимо его квартиры, я видела, что окна плотно закрыты белыми ставнями и форточка захлопнута – значит, он находится в отъезде, в городе его нет и мне можно его не ждать. Для него тоже существовал такой знак. Если, к примеру, он проезжал ночью (или когда стемнеет) мимо моего дома, он должен был взглянуть на выходящее на улицу окно моей комнаты. Если в моем окне горел торшер – значит, я была дома. А если горела люстра или было темно – значит, меня дома нет. Поэтому я старалась делать необходимый мне крюк, отправляясь по делам в город. Я очень часто проезжала мимо его квартиры – днем. Очень часто окна его были открыты – но он врал мне, что был в отъезде несколько дней. Для меня это было весьма печально. По вечерам свет в его комнатах не горел. Я не разу не видела их освещенными. Он предпочитал проводить вне дома свои вечера. И возвращался обратно далеко за полночь, когда проехать мимо я уже не могла. Что же делать, если некий сорокалетний мужчина вместо того, чтобы постепенно наладить свою семейную жизнь, предпочитал убивать время по барам и борделям в компании не отягощенных умственными способностями приятелей.
После того, как я поехала к его дому в первый раз, я часто останавливалась (особенно когда было темно) напротив двух темных квадратов, молча глядя на них, чувствуя, что единственное, чего мне хочется – это заплакать, завыть или закричать во весь голос. Но даже по вечерам вокруг было слишком много людей. Поэтому я оставалась молча стоять, нерешительно гадая, сколько еще будут скрывать за собой пустоту эти темные осколки стекла…. В такие вечера мне до безумия хотелось на зло ему подцепить любого проходящего мимо незнакомца и изменить – отчаянно, страстно, так, как я не изменяла ему еще никогда. И однажды я действительно сделала так. В день, когда что-то в душе моей надломилось. Что-то очень важное-то, что не восстановишь назад.
Я стояла под окнами его квартиры пасмурным осенним вечером. Накрапывал дождь. Когда я выходила из дома, этот противный маленький дождик только начал идти, я не взяла с собой зонтик. И оделась легко. Поэтому, дрожа, стояла под дождем, как самая последняя идиотка на земле. Дождь продолжал идти, действуя на нервы похуже надсадной зубной боли.
