Лед был сломан, и я решил поделиться заветным:
— Моя геополитическая мечта состоит в том, чтобы Россия присоединилась к НАТО.
— И моя. Чтобы НАТО — к России.
— Почему? — не нашел я другого слова.
— Потому, — отрезал он, уходя, — что мы вам — не Европа.
— Это вы — не Европа, — закричал я ему в спину, — а мы с Пушкиным — еще как. Он за нее даже умер.
Дело в том, что я верю — нет, исповедую — простую истину: Европой может стать каждый, кто захочет. Это как язык, который принадлежит всякому, кто его выучит.
Язык Европы — архитектура. Он понятен всем, кто жил в старом городе, где архитектура образует достаточную критическую массу, чтобы заблудиться, но недостаточную, чтобы надолго. В такой город входишь, будто в сонет. Бесконечно разнообразие поэтических приемов, но правила ясны, стили универсальны и вывод неизбежен, как кафедральный собор, ждущий на центральной площади.
Архитектура — средство для наружного употребления. В отличие от, скажем, музыки, архитектура не принимается внутрь, а действует блоками внешних впечатлений, влияющих на обмен культурных веществ.
Настоящая архитектура не только притворяется природой, а, если повезет, становится ею. И тогда невозможное, но случившееся чудо соединяет изделия разных эпох, стилей, мастеров и режимов так, что не остается швов. Что и произошло с Красной площадью, которая и правда краше всех, потому что Мавзолей — единственный бесспорный успех коммунистического зодчества — завершил начатую еще Ренессансом утопию. Так уж устроены причудливые законы совместимости, что архитектура безразлична к идеологии, но требовательна к красоте: она выносит все, кроме мезальянса.
Поскольку единица архитектуры — вид на целое и настоящее, она — то единственное, что нельзя вывезти за пределы Европы, не превратив по пути в Диснейленд. Как и нерукотворные ценности вроде северного сияния, архитектура не подлежит транспортировке. Она требует паломничества и легко добивается его.
«Архитектура, — говорит Фрэнк Гери, оправдывая свое ремесло в глазах вечности, — важнее всего, ибо ради нее мы посещаем чужие города и страны». К тому же архитектура живет так долго, что, может быть, и не умирает вовсе, умея, как ящерица хвост, восстанавливать утраченное, но только прекрасное. Так последний смерч, прокатившийся по Европе, волшебным образом изменил ее облик. Уродливое, вроде Берлинской стены, исчезло, красивое, вроде Дрездена, воскресло.
В восстановленной Риге это привело к парадоксу. Сравнивая, с помощью старых фотографий, результат с оригиналом, понимаешь, что сегодняшний город — историческая фикция. В настоящем, а не придуманном прошлом он никогда не был таким нарядным. Ведь раньше каждая эпоха гордилась собой. Но наш век, смиренно признав, что старое заведомо лучше нового, возродил сразу все лучшее, что стояло в городе за последние восемьсот лет.
Архитектура создает свое время. Не геологическое, но и не человеческое, оно прессует прошлое, сминая историю.
Наш город упоминается в хрониках крестоносцев хрен знает когда. Только поэтому ему удалось отбиться от чести — называться Гагаринск. Прежнее начальство всегда отличалось лояльностью, особенно когда дело доходило до словесности.
Так, главой всех журналистов Латвии, как я узнал на своем первом опыте, был Петер Еранс, который не только ничего не писал, но и говорил исключительно о сельском хозяйстве. Лысый, с пухлыми губами, он походил на Муссолини, подчиненные тем не менее звали его гауляйтером. Немецкий в Риге знали лучше, ибо по-итальянски говорили только старые врачи, учившиеся в Болонье, потому что в довоенной — свободной — Латвии евреев не брали в медицинский.
