Лемех только покрутил головой, стараясь унять резкую, сосущую боль в груди, там, где сердце.
Найда… Не сын, конечно, но – верная, как сама смерть, и вдруг – бросает?
«Прости, хозяин. Но Борозда стеречь этих тварей хочет, хочет, чтобы всё осталось попрежнему для её народа; и я хочу, чтобы на хуторе нашем всё постарому бы шло».
– Ветку посади, Лемех. Не смотри, что обрубленная, она очень даже приживётся, где б ты в землю её ни воткнул. А теперь иди, иди же, наконец, пока я совсем не разрыдалась тут себе на позор!..
Эпилог
На высоком берегу Свеяры, в полудне пути от Лемехова хутора, почти у самой границы Зачарованного Леса, стоит дубисполин в четыре обхвата. Крона у него такая, что укроет в палящий летний зной добрую сотню всадников вместе с конями, изпод корней бьёт хрустальный ключ, а сам дуб, хотя выглядит на невесть сколько веков, совершенно здоров и крепок: ни единой сухой ветки, ни единого дупла, нигде ни гнили, ничего. Стоять такому великану ещё тысячу лет, а может, и две, хотя простые дубы никогда не проживут столько.
Вырос он неведомо как за считаные месяцы после той жуткой ночи, когда Ниггурул ходил ходуном, а почти все хранители его погибли в страшной магической буре, захватив с собой и почти все обсидиановые копья подземного врага.
Привалившись спиной к старой коре, у дуба сидит человек. Хуторянин Лемех. Сидит и чегото ждёт.
Вечерняя заря догорает, совсем скоро настанут сумерки. Летнее последневье дразнит мягким теплом, жара ушла, и над травами поднимаются летучие отряды светляковследопытов.
Серебряный смех за его спиной.
– Я тебя ждала.
С нижней ветви гибко соскальзывает стройная эльфийка в зелёной, под цвет листвы, одежде, узких портах и ладных сапожках. Рядом с ней – собака, она прыгает прямо на грудь Лемеху, повизгивая от радости.
– Что так долго не приходил? Знаешь же, говорить только с тобой могу, или с Гриней, или с Аришей.
– Прости, дел невпроворот, Борозда, сама знаешь, – Лемех виновато разводит руками, и видно, что ему и впрямь совестно. – А ты молодец. Эльфы ничего так и не заподозрили. Ниггурул как был, так и есть, и Гончие Крови в наличии…
– Только вот Эльфийской Стражи никакой там уже нет, – улыбается Борозда. Она бодрится, но на дне глаз – печаль, вечная и неизбывная. – Потихоньку, полегоньку стараюсь… чтобы поняли. Дело небыстрое, эльфы – народ упрямый. Но я хочу, чтобы они научились бы… жить без Ниггурула.
Лемех кивает. Найда ластится к нему, он чешет собаку за ухом.
– Я по тебе тоже скучал, старушка.
– А как же Месяц? – спрашивает он, и лицо Борозды темнеет.
– Он не понял. Не простил, не принял. Вот… и говорю так, телесно, только с тобой. Ещё с Полночью могу перемолвиться, но уже так, призраком. Он уверен, что я погибла.
– А Месяц? – безжалостно спрашивает Лемех.
– Решил, что я его бросила, – отворачивается эльфийка. – И… ты знаешь… гдето это ведь правда.
Она кладёт руку Лемеху на плечо, и Найда тотчас же вскакивает, отбегая кудато в темноту.
– Спасибо тебе за неё. Ходим там с ней… охотимся. Плохо быть бессмертной – ты ведь скоро уйдёшь, друг мой. И дети твои уйдут, и внуки. С кем я останусь?
– Ну, ты ж к тому времени небось переубедишь потихоньку сородичей? Не впрямую, конечно же, нет, но…
– Мои сородичи настолько упрямы, – фыркает Борозда, – что тут и века не хватит, боюсь. Но зато у них попрежнему остаются цель и смысл, Ниггурул попрежнему страшен и ужасен, Гончие злобствуют, Тёмная Птица попрежнему пытается вырваться из заточения и сжечь в своих молниях весь мир…
О настоящей Тёмной Птице они не говорят. Что она им, холодная и бесчувственная, ушедшая кудато за горизонт! У Лемеха и Борозды есть дела поважнее.
– Ты ведь не уйдёшь сегодня? Нет? Правда?
– Правда, – кивает он, и Борозда приваливается к его плечу, удобно устраиваясь в объятиях человека. – Это ведь грех, верно?
– Верно. Но ты за други своя всё отдала, так как же я тебе в той малости откажу?
– В малости… Кто б мог подумать, Лемех! А мне вот с тобой хорошо. Прямой ты, говоришь, как есть, ничего не боишься. Эх, эх, научить бы наши племена дружить понастоящему!
