смотрел на нее, смотрел на Сорайму, на ее вздутый живот и, не зная почему, разрыдался. То ли из-за себя, то ли из-за них, бог знает. Я плакал, и крупные слезы катились по щекам. Сорайма заметила их и принялась стонать, Лали повернула голову и тоже увидела, что я плачу. Одним прыжком она вскочила и оказалась у меня между ног. Она целовала меня, гладила и нежно постанывала. Сорайма обняла меня за плечи, а Лали стала говорить, говорить и говорить, в то же время не прекращая стенаний. Сорайма ей отвечала. Мне показалось, что она обвиняет Лали. Лали взяла кусок сахара величиной с кулак, показала мне, что растворяет его в воде, и в два глотка покончила с приготовленным питьем. Затем Лали и Сорайма удалились из хижины. Я слышал, как они выводили лошадь, а когда вышел из дома, она стояла уже под седлом, взнузданная, с наброшенными на переднюю луку седла поводьями. Я прихватил для Сораймы куртку, а Лали положила спереди сложенный гамак, чтобы Сорайма могла сидеть. Сорайма села на лошадь первой и оказалась почти у нее на шее. Затем сел я посередине, и Лали сзади. Я был настолько расстроен, что никому ничего не сказал, даже вождю, куда и зачем мы поехали.
Я думал, что мы едем к знахарю, туда и направился. Но нет, Лали потянула повод и сказала: «Соррильо». Значит, мы ехали навестить Соррильо. В пути она крепко держалась за мой пояс и часто целовала меня в затылок. Я держал поводья в левой руке, а правой гладил Сорайму. Мы приехали в деревню Соррильо как раз в тот момент, когда он возвращался из Колумбии. При нем были три осла и лошадь, все с тяжелой поклажей. Мы вошли в дом. Лали заговорила первой, затем Сорайма.
Вот что рассказал мне Соррильо. Пока я не заплакал, Лали думала, что для меня, белого человека, она ничего не значит. Лали знала, что я собираюсь уезжать, но, по ее словам, я продолжал вести себя коварно, как змея, никогда не говоря ей ни о чем и не пытаясь сделать так, чтобы она сумела меня понять. Она сказала, что очень и очень глубоко разочарована, потому что вообразила себе, что индейская девушка, как она, сможет мужчину сделать счастливым – ведь удовлетворенный мужчина никогда не уходит. После такого горького разочарования Лали считала, что продолжать жить на свете просто незачем. Сорайма согласилась с ней, усугубив свое решение уйти из жизни опасением, что ее сын будет похож на отца – коварного человека, на слово которого нельзя положиться, человека, который требует от своих преданных жен выполнять то, чего они не понимают. Почему я убегаю от нее, неужели она похожа на ту собаку, что укусила меня в первый же день, когда я пришел к ним?
Я ответил так:
– Скажи, Лали, что бы ты сделала, если бы твой отец был болен?
– Я бы пошла к нему по колючкам, чтобы ухаживать за ним.
– Что бы ты сделала тому, кто преследовал бы тебя, как дикого зверя, пытаясь убить тебя? Что бы ты сделала, если бы сумела за себя постоять?
– Я бы разыскивала врага повсюду и закопала бы его так глубоко, чтобы он не смог даже повернуться в могиле.
– А исполнив все это, что бы ты сделала, если бы у тебя были две чудесные жены, которые тебя ждали?
– Я бы возвратилась на лошади.
– Именно так я и сделаю, и это решено.
– А если я постарею и стану безобразной, что тогда?
– Я вернусь задолго до того, как ты постареешь.
– Да, ты позволил воде течь из глаз. Ты бы не смог притворяться. Поэтому ты можешь уезжать, когда захочешь, но сделаешь это днем, у всех на глазах, а не как вор. Ты уедешь так же, как и пришел, – в тот же час пополудни и в одежде белого человека. Ты должен оставить кого-нибудь за себя, кто день и ночь мог бы беречь нашу честь. Сато – вождь, о нас должен заботиться другой мужчина. Ты скажешь, что дом остается твоим женам, чтобы ни один мужчина не смел в него входить, кроме твоего сына, если у Сораймы родится сын. В день твоего отъезда к нам должен приехать Соррильо и повторить нам все, что ты скажешь.
Мы ночевали у Соррильо. Ночь была удивительно мягкой и теплой. В шепоте и бормотании этих двух дочерей природы голос любви и человеческих переживаний звучал настолько сильно, что я готов был сойти с ума от волнения. Домой мы возвращались тоже втроем верхом на лошади. Из-за Сораймы мы двигались медленно. Я должен уехать через неделю после нарождения новой луны. Лали хотелось, чтобы я знал доподлинно, беременна она или нет. Прошлой луной у нее не было крови. Она боялась ошибиться, но если и на этот раз ее не будет, значит она с ребенком. Соррильо привезет мне одежду. Я должен буду одеться в деревне. Приходится повторяться, поскольку я, как и все индейцы гуахира, был совершенно голым. За день до отъезда мы втроем побываем у знахаря. Он нам скажет, оставлять мою дверь в доме закрытой или открытой. Ничего печального в нашем возвращении не было, даже если учесть положение Сораймы. Мои женщины предпочитали, чтобы все происходило в открытую и чтобы никто в деревне не подтрунивал над ними, думая, что я их оставил. Когда у Сораймы родится сын, она возьмет себе напарника и будет охотиться за жемчугом, чтобы скопить как можно больше к моему возвращению. Лали тоже будет ловить каждый день дольше обычного, чтобы как-то занять себя. Я очень сожалел, что не выучил больше дюжины слов на гуахира. Так много хотелось мне сказать им такого, чего не передашь через
