— По его мнению, вы перешагиваете черту дозволенного. Вмешиваетесь в чужие дела. И тормозите расследование.
Шарбонно прищурился, глядя на солнечный свет. Я почувствовала, как мышцы моего желудка сокращаются. Внутри разлилось неприятное тепло.
— Продолжайте.
— Клодель считает, что вы… — он запнулся, подбирая слово, наверняка ища замену тому выражению, которое использовал в разговоре с ним Клодель, — что вы слишком бурно на все реагируете.
— Можно поконкретнее?
Он продолжал смотреть в сторону:
— По его мнению, вы стараетесь превратить дело Ганьон в то, чем оно на самом деле не является, пытаетесь приписать ему всякую ерунду, о которой в данном случае не может быть и речи. Он говорит, что из обычного убийства вы стремитесь раздуть настоящую американскую буффонаду.
— Зачем мне это?
Все же мой голос слегка дрогнул.
— Черт возьми, Бреннан! Не я ведь все это затеваю!
Он таки взглянул в мои глаза. Мне стало его немного жаль. Было очевидно, что находиться здесь ему вовсе не хотелось.
Я смотрела на Шарбонно, почти ничего перед собой не видя. О том, к каким последствиям может привести подобная жалоба, я знала не понаслышке. Сама занималась рассматриванием таких обвинений, когда входила в состав комитета по этике. Независимо от того, каким был результат, жалобы доставляли человеку массу неприятностей. Мы оба молчали. «Элен, все, что ты делаешь, сводит меня с ума», — проникновенно пело радио.
«Шарбонно ни в чем не виноват», — сказала я себе.
Взгляд мой упал на поблескивавшие на столе прямоугольники с изображением белоснежного тела в луже крови. Я еще раз рассеянно просмотрела их и взглянула на Шарбонно. Заговаривать об этом с кем бы то ни было я пока не собиралась, чувствовала себя еще не готовой. Но Клодель вынуждал меня сделать решительный шаг. Проклятие! Все складывалось наихудшим образом.
— Мсье Шарбонно, вы помните женщину по имени Франсин Моризет-Шанпу?
— Франсин Моризет-Шанпу, Франсин Моризет-Шанпу… — Он повторил имя несколько раз, роясь в своем сознании. — Это случилось несколько лет назад?
— В январе девяносто третьего.
Я подала ему фотографии.
Он просмотрел их. Уверенно кивнул:
— Да, помню. И что из того?
— Что об этом происшествии запечатлелось в вашей памяти?
— Мы так и не нашли преступника.
— Еще что?
— Бреннан, скажите, что не пытаетесь и это убийство свалить в общую кучу, умоляю вас. — Он еще раз просмотрел фотографии и покачал головой. — Нет. Ее застрелили. Это совсем другое.
— Но убийца распорол ей живот и отрезал руку.
— Она была старой, по-моему сорокасемилетней.
Я холодно уставилась на него.
— Я имею в виду, старше всех остальных, — исправился он, краснея.
— Во влагалище Моризет-Шанпу убийца вогнал нож. Согласно отчету полицейских она потеряла очень много крови.
Я дала ему возможность переварить мои слова.
— В тот момент она была еще жива, — добавила после.
Объяснять ему, что из раны, нанесенной после наступления смерти, столько крови не вытекло бы, не было необходимости. Когда сердце останавливается, кровяное давление резко падает.
— В случае с Маргарет Адкинс это была металлическая статуэтка. Адкинс тоже была еще жива, когда извращенец впихнул в нее статуэтку.
Я молча взяла папку с документами по делу Ганьон, достала фотографии и разложила перед Шарбонно. На них было изображено освещенное предвечерним солнцем туловище жертвы на полиэтиленовом пакете. К тазу крепился вантуз, его деревянная ручка указывала на изувеченную шею.
