он…
— Генрих жив и здоров. Он преследовал Колиньи; гнался за ним верхом много лье. Он сказал Гизу, что обещал тебе голову Колиньи. Правда, тот все же ушел живым. — Карл запнулся, во все глаза глядя на меня. — Ты это видела, правда? А коннетабля тоже видела? Он мертв. Он погиб в бою, защищая Генриха. Мы похоронили его в Сен-Дени, рядом с отцом. Коннетабль всегда любил отца. Я же правильно поступил?
Монморанси. Дядя Колиньи. Мысленным взором я увидела его таким, каким он был при первой нашей встрече в Марселе, — великаном, заслонявшим солнце. Он был мне и другом, и врагом; он пережил трех королей и был стойким защитником нашей веры, которую ценил превыше собственной жизни. Теперь его — как и многих, слишком многих — больше нет. Я не могла сказать, что глубоко опечалена смертью коннетабля, — трудно было скорбеть о нем после того, как он предал меня, войдя в Триумвират. Однако при этом известии я, как никогда прежде, ощутила тяжесть прожитых лет. Все нити, соединявшие меня с прошлым, оборвались, и я осталась одна, совсем одна перед бескрайним морем воспоминаний, которые уже не с кем разделить.
— Да, — пробормотала я, чувствуя, как безмерная слабость накрывает меня с головой. — Да, ты правильно поступил. Я не видела коннетабля. Я не знала, что он мертв. — Волна слабости увлекала меня прочь, на сей раз — в сон без сновидений. — Прости. Я так устала…
— Тогда отдыхай… — Карл поцеловал меня в щеку. — Ни о чем не тревожься. Война окончена. Скоро мы объявим амнистию и заживем, как раньше. — Он погладил меня по руке. — Да… как же я мог забыть?! С днем рождения, матушка! Надо будет его отпраздновать, когда тебе станет лучше.
С этими словами он повернулся и с важным видом вышел.
Марго осталась стоять, глядя на меня почти с испугом.
— Мой день рождения, — прошептала я. — Мне пятьдесят…
Погружаясь в сон, я так и не сумела понять, рада ли тому, что Колиньи остался жив.
Как только я встала на ноги, мы провозгласили амнистию, разрешив гугенотам отправлять свои обряды в перечисленных указом городах, а также передали в их владение четыре крепости, включая Ла-Рошель. Этим же указом даровалось прощение всем вождям мятежа. Я решила воспользоваться подходящим случаем и за труды на благо монархии наградила Бираго титулом канцлера.
Затем я распустила армию. Вернулся с полей сражений мой сын Генрих. Выглядел он, как всегда, отменно и был невероятно горд своим кровавым посвящением в зрелость. Его сопровождал Гиз, широкоплечий и золотоволосый, как бог. Казавшиеся двумя сторонами одной медали — один темный, другой светлый, — они ворвались в жизнь двора, словно кометы, наполнив наше существование шумными выходками.
Я была довольна. Во время моей болезни сыновья взяли на себя бремя принятия решений и стяжали славу фамилии Валуа. Никто не посмел бы отрицать, что они воплощают в себе все, чем должны обладать принцы французской короны.
Что до Колиньи, никто не знал, где он скрывается. Я не отменила награды за его голову, однако объявила, что общая амнистия распространяется и на него — в том случае, если он впредь воздержится от изменнических действий. Хоть Колиньи и потерпел поражение, он по-прежнему пользовался почетом у своих единоверцев, и мне не хотелось, чтобы он причинял нам новые хлопоты.
Вместо того чтобы мстить Колиньи, я занялась сотворением будущего, в котором ему больше не найдется места.
— Филипп не хочет жениться на Марго. — Я заглянула в донесение, которое держала в руке. — Монсеньор утверждает, что употребил все средства, дабы уговорить его, но Филипп, судя по всему, до сих пор так сильно скорбит о Елизавете, что покуда не может помышлять о новом браке. Тем не менее он дал согласие на помолвку Карла со своей шестнадцатилетней кузиной Елизаветой Австрийской.
Торжествуя, я перевела взгляд на Бираго.
— Испания по-прежнему будет связана брачными узами с Францией! Наш посол в Австрии прислал миниатюру с портретом невесты Карла. Полагаю, ты уже поговорил с ним?
Бираго зашуршал атласным футляром, лежавшим на моем столе. Золотая цепь — символ канцлерского звания — возлежала на его впалой груди, придавая властный оттенок костлявому лицу, на котором отпечатались долгие годы неустанной службы. Он извлек из футляра миниатюрный портрет в позолоченной рамке, а меня внезапно охватило раскаяние. Этот несгибаемый итальянец никогда не отступался от меня и заплатил за свою верность полной мерой. Я часто забывала, что он так и не женился, что мне ничего не известно о его частной жизни. Казалось, все его существование проходило в размеренном и расчерченном мире, где правили перо и пергамент;
