невероятное количество людей лишатся работы. Но почему бы чиновникам, всем — от верха до самого низа, людям, которые занимаются государственными делами, большими и мелкими, не показать пример? Почему бы им не пересесть на машины российского производства? Плохие машины! Ну так пускай делают лучше. Но поначалу пересесть. Причем я совершенно не за то, чтобы президент ездил на «Жигулях». В конце концов в советское время руководство ездило на «ЗИЛах», но это были российские машины, хотя и сделанные вручную. Мне кажется, что такой пример мог бы оказать какое-то воздействие. Это не панацея — и в Америке не все бегают, но все-таки сдвиг мог бы быть весьма значительный.
22 декабря 2008 года
* * * Главное, чем запомнилась мне та программа, — это мучительное чувство стыда, которое я испытал, когда Сокуров, посмотрев эфир, позвонил мне и сказал:
— Значит, вас тоже цензурируют…
Сегодня я уже не помню, что именно вырезали — да и не имеет это никакого значения… Программа «ПОЗНЕР» выходит в прямом эфире, но на Дальний Восток. В дальнейшем она повторяется по орбитам, что позволяет вмешаться в ее содержание.
Важно то, что без моего ведома высокое начальство решило, будто необходимо убрать что-то из сказанного Сокуровым.
Часто спрашивают, есть ли цензура на телевидении? В том смысле, в каком существовала цензура в СССР, — нет. Нет больше Главлита, нет больше цензора, сидящего в отдельном кабинете, без печати которого не мог выйти в эфир или быть опубликован любой материал. Есть печать — все в порядке, нет — материал идет в корзину. Такой цензуры сегодня нет (благодаря М. С. Горбачеву). Но цензура существует. Она исходит из Кремля, и каждый генеральный директор телевизионного канала, каждый главный редактор печатного издания превосходно знает, что может вызвать недовольство, а что — понравиться. Нет никаких списков запрещенных к эфиру тем или персонажей, но есть «чуй», есть, как в одной пьесе говорила Татьяна Доронина, «ощучь». Это посложнее, чем реальная цензура, не требующая угадывания. С той все ясно, а тут — поди, знай. И поэтому включается самоцензура: зачем рисковать, зачем подвергать себя опасности, рисковать постом, работой? Лучше не дать, чем дать, хотя никто и не запрещал.
«Диссидент и есть патриот» — это слова Сокурова. И еще: «Я не диссидент, я хуже (в смысле: «я не дотягиваю до этого морального уровня». — В.П.). Я очень виноват как гражданин, как человек перед этими людьми. Я никогда не смогу этой вины с себя смыть». Не каждому дано испытывать подобные чувства, но я вполне их разделяю.
Сегодня в России тема патриотизма в моде, вопрос «А вы патриот?» звучит с удручающей частотой и предполагает, что патриот тот, кто не только громко и на каждом углу кричит о своей любви к стране, но и страстно доказывает, что она лучше других и что у ее народа особая, Богом данная миссия. «Патриотизм — последнее прибежище негодяя» — эти слова знаменитого английского лексикографа Самюэля Джонсона как нельзя более точно характеризуют положение дел в России ныне, когда негодяи, прикрываясь патриотизмом, творят беспредел.
Сокуров сто раз прав, когда ставит знак равенства между диссидентом и патриотом: готовность рисковать своим благополучием, своей свободой ради того, чтобы твоя страна вышла из сумерек, есть высшее проявление патриотизма. Размышляя над этим сегодня, не могу не подумать об Эдварде Сноудене. Он представляется мне выдающимся патриотом Америки, человеком, который из-за идеалистических представлений о своей стране пошел служить в ЦРУ, где убедился, что реальность не имеет ничего общего с его иллюзиями, и поведал об этом миру. Он подверг себя несомненной опасности, лишил себя возможности вернуться домой (вероятно, навсегда) только потому, что не мог смириться с ложью, с противоречием между тем, чем в реальности занимается его правительство, и тем, как оно преподносит себя собственному народу и всему миру. Патриот.
«Я боюсь за государство. Я боюсь за общество. Мы все ближе к пропасти, когда народ откажет государству в праве существовать… Людей не слышат, невозможно достучаться, создается в России жестокосердное государство. Это путь в пропасть».
А когда в России людей слышали? Когда можно было достучаться? Когда государство не было жестокосердным? Когда человек чувствовал себя защищенным, предметом заботы государства?
