— Прекрати, — вмешался Йерикка. — Вольг прав.
— Ты следом его простить просишь?! — спросил Гоймир.
— Не предлагаю, — парировал Йерикка, — и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.
— Так он сам, сам — хуже некуда!..
— Тем более, — непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.
— Так как — простим? — уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.
Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко — больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить… Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.
Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В глазах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоятельств и слабостей. Как война — как сама война, на которой предателей убивают.
Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спустил ноги с камня:
— Благо тебе…
Гоймир показал рукой — Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:
— Ребята, ничего вы…
— Молчать все станут, — хмуро, но твердо пообещал Гоймир. — То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие… Умрешь — и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тяни дело.
— Да. Йерикка, Вольг — благо вам. Княже, прощай.
С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.
Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним… и обмяк совсем. Оружие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.
Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вычищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:
— Так что?! — почти враждебно спросил Гоймир.
— Ничего, — ответил Йерикка. — Это Звенислав Гордятич.
"Его любимый писатель", — отметил Олег. Машинально.
За фоном звучавшего в мозгу немого крика.
Морозко похоронили, как хоронили всех погибших — в могиле над водами Текучего, над водопадом. Шел дождь, и не верилось, что два дня назад тут было веселье, и читали письма от девчонок… Терн и Гостислав ушли, ничего не дожидаясь — и, если добрые пожелания способны охранять и защищать, то их в пути не возьмут даже авиабомбы…
В эту ночь Олег не мог уснуть. Он пытался. Странно это — пытаться уснуть. Все равно, что пытаться дышать. Раньше он просто ложился и сам не понимал, как наступает сон. И задумывался о том, что такое сон, не больше, чем что такое дыхание.
А вот теперь он не мог уснуть. Он ХОТЕЛ уснуть, он ЗАСТАВЛЯЛ себя спать — и не мог.
То, что произошло, не укладывалось ни в рамки гуманизма, ни в рамки жестокости. Хотелось закутать голову плащом, заползти в угол и больше никогда не двигаться. Иначе завтра снова надо будет куда-то идти, что-то делать и вообще жить. Олег поймал себя на дикой мысли, что завидует Морозко. Его больше нет, и нет для него ни страшных мыслей, ни непроглядной беспросветности…
Подошел Йерикка и сал рядом:
— Не спишь?
— Да и ты, я вижу, тоже, — Олег, лежавший на животе, повернулся на спину. — Думаешь?
— Угу. А ты?
— А я пытаюсь не думать. Плохо получается… — Олег тоже сел. — Жаль, что этот анОльвитц мертв.
Очевидно, сказанное удивило даже Йерикку, потому что он спросил, покосившись на Олега:
— Это почему еще?
— Я бы убил его, будь он жив… Йерикка, что будет дальше?
— Ничего хорошего. Кончились наши каникулы.
Йерикка умолк и молчал долго. Очень долго. Наверное, часа два молчал, сидя рядом с молчащим Олегом. Ночь кончалась, и озеро было подернуто рябью от ударов бесчисленных капель.
Поднялся Гоймир. Подошел к выходу, долго смотрел вокруг, потом подставил ладони под струйку воды, стекавшую с карниза над входом в грот, умылся. И, повернувшись, резко скомандовал:
— Подъем!
Олег почти обрадовался команде. Показалось ему, или правда, но, кажется, многие тоже не спали.
— Кончилась ночь, — сказал Олег, вскидывая на плечо автомат.
— Кончилась? — непонятно спросил Йерикка…
…Через какое-то время две цепочки горцев уже уходили прочь от берега озера — по тропинкам, не оглядываясь.
…Богдан вышагивал за Олегом. Он был непривычно угрюм и задумчив, и в конце концов Олег, не выдержав, обратился к нему, стараясь говорить бодро:
— Чего такой мрачный?
Богдан ответил не сразу и не очень охотно:
— Да рассказал мне все Гостислав-то, друзья ведь мы с ним…
— Испугался? — понимающе, без насмешки, спросил Олег. Богдан возмущенно дернул плечами:
— А вот сейчас! Одно тошно… То ж такие трусы! Как резали мы их в бараке, охрану-то, двое не то трое проснулись — да никто и рта не раскрыл, своих упредить. Лежали молчком, не то думали, что, коли молчат, так мы их не тронем, тряслись трясучкой… А случись их сила — тут они одно зверье делаются…
Богдан еще что-то хотел сказать, но только махнул рукой, и Олег хлопнул его по плечу.
Чета тут же остановилась, словно это был сигнал. На самом-то деле Гоймир как раз вскинул руку, и все сразу присели, разворачиваясь стволами в стороны.
Никого не было. Лишь откуда-то спереди взлетели, тяжело взмахивая крыльями, несколько воронов. Один сел на верхушку сосны, скосил на людей блестящий черный глаз и, подняв перья на шее и голове, хрипло каркнул:
— Кр-рок… рэк…
— Что там? — Олег подбежал на секунду раньше Йерикки. И ответа в сущности уже не ждал. В сыром
