на набережные и пришли в порт, чтобы приветствовать прибытие русского государя и его славного войска, приплывшего на сорока двух галерах. Когда наши галеры входили в порт, с крепостных стен Копенгагена прозвучали три залпа из всех орудий. Государя залпами своих орудий встречали и корабли русской эскадры, которые с мая стояли в порту Копенгагена — «Портсмут» пятидесяти четырех пушек, «Девоншир» пятидесяти двух пушек и «Марльбург» шестидесяти пушек, а также четыре пятидесятидвухпушечных корабля «Уриил», «Селафаил», «Варахаил» и «Ягудиил».
Государь Петр Алексеевич, а сегодня я находился при нем на флагманской галере, всем телом встрепенулся, словно ловчая собака, взявшая след зверя, и прослезился от такой великой почести. Он вытянулся во весь свой немалый рост и отдал честь, коснувшись правой рукой правого виска непокрытой головы, датскому знамени, развевавшемуся над крепостью.
Между нами должен признать, что лечение в Пирмонте не принесло особо положительных плодов и, хотя государь последнее время мало пил, ну максимум две чарки анисовки перед обедом для аппетита, чувствовал он себя не ахти. Спанье в Нюкебинге вернуло ему некоторые силы, однако ж государь Петр Алексеевич по-прежнему ощущал дискомфорт в чреслах, что говорило о приближающейся лихоманке, и, похоже, он зело этого боялся. Прошлой ночью, когда ему совершенно не спалось, мы беседовали в его шкиперской клетушке. Он мне сказал, чтобы я ему подыскал какого-либо европейского знахаря, чтобы он над ним поколдовал и привел бы в хорошее состояние.
Тем временем флагманская галера под командованием Петра Алексеевича лихо пришвартовалась к пирсу, матросы бросили сходни на причал и первым на берег, разумеется, сбежал наш государь, вслед за ним потянулись Апраксин,[73] Бутурлин, [74] Репнин, Толстой, Змаевич,[75] Головкин и Шафиров, многие другие младшие рангом офицеры. Я же не торопился со сходом на берег, меня датский король не ожидал, а вместе с царским слугой Ванькой Балакиревым,[76] острым на язычок пареньком, с борта галеры наблюдал за тем, как царская свита слетала со сходень и выстраивалась по ранжиру перед самим датским королем Фридрихом IV. Да, видимо, наш государь Петр Алексеевич является знатной фигурой у датчан, это ж в кои веки датский король соизволил лично в порт прикатить его встречать.
Но я-то хорошо знал о том, что вчера Фридрих IV встречался с английским послом Александром Хьюмом-Кэмпбеллом,[77] во время встречи британец передал личную просьбу Георга I, короля Великобритании, о том, чтобы он особо не активизировал отношения с этим русским вандалом. Британский посол также подчеркнул, что Великобритания негативно воспринимает все действия европейских государств, направленные на подрыв сложившихся отношений в Северной Европе.
Наш государь и датский король по-братски обнялись, а Петр Алексеевич от избытка чувств даже потянулся губами к Фридриху IV, чтобы того троекратно по-русски облобызать в щеки и уста. Но король датский проявил верткую изворотливость и ушел от братских поцелуев. К тому же он даже не посмотрел в сторону государевой свиты, а широким жестом руки хотел Петра Алексеевича пригласить усаживаться в карету, но тут вспомнил о присутствии на этой торжественной встрече депутации от магистрата Копенгагена.
Но в свою очередь наш государь оказался на высоте, он тоже не заметил этой городской депутации, уж больно высок Петр Алексеевич оказался ростом. С высоко поднятой головой и с тростью в руках, он, словно шквал ветра в штормовом океане, промчался мимо городских чиновников, так и не подав им царственной руки. Но замер на месте, его сердце не выдержало и заставило остановиться перед восхитительным зрелищем батальона датской армии в новом обмундировании, выстроившегося ровными рядами.
До чего уже это была приятная картина!
Наш государь стоял рядом с Фридрихом IV, причем тот довольно-таки равнодушно, видимо, привык, посматривал на своих гвардейцев, а Петр Алексеевич с замиранием сердца следил за тем, как датские гвардейцы баловались со своими незаряженными ружьями. Мне казалось — к этому моменту я уже пристроился к государю за спиной, — что Петр Алексеевич вот-вот схватит свою трость и вместе с солдатами начнет делать ружейные экзерсисы. Когда экзерсисы закончились, то Петр Алексеевич вытащил из кармана камзола грязнейшую тряпку под названием носовой платок и вытер им пот, струящийся с лба. При виде этого платка Фридриха IV аж шатнуло, он руками ухватился за сердце.
Оба монарха залезли в карету, запряженную в шестнадцать лошадей, которая вслед за конной гвардией последовала в королевский замок. На всем протяжении пути по улицам Копенгагена, по которым двигался королевский кортеж, стояли толпы горожан. Датчане всегда считались спокойным и рассудительным народом, они особо не любили собираться большими толпами и на людях выражать свои чувства или эмоции. Но на этот раз на улицах Копенгагена творилось что-то невероятное, народу собралось столько, что между людьми было невозможно протолкаться. А они свистели, кричали, махали руками при виде проезжающей мимо кареты, в которой были наш государь и датский король.
Причем мне иногда казалось, что датчане славят не своего короля, а нашего государя Петра Алексеевича, этим прославляя великую нацию, которая из пыли и грязи поднималась на ноги, чтобы поравняться с цивилизованным европейским миром. Петр Алексеевич был ошеломлен народным приемом, королевским гостеприимством, когда его провели в комнаты кронпринца и малолетней принцессы, то вел он себя самым неожиданным образом, был чрезвычайно вежлив, стеснителен и не задавал членам семейства датского короля глупых вопросов. Во время ужина Петр Алексеевич правильно пользовался столовыми приборами и не лез за пазуху к куртуазным дамам выяснять, что же они там прячут интересного.
Будучи человеком неприметным, я никогда, если на то не было государева соизволения, не садился за монарший стол, блюд там подают много, а на этих блюдах есть нечего, все по донышку тарелки размазано. Неоднократно видел, как Петр Алексеевич вместе с Екатериной Алексеевной после таких иностранных приемов, домой возвращаясь, кадку себе моченой репы заказывали, чтобы голод слегка приглушить. Поэтому за стол семейства датского короля Фридриха IV не сел, а Ваньке Балакиреву шепнул, чтобы он заранее чего-нибудь с этого королевского стола увел, а то ночью государь наверняка есть захочет, а есть- то нечего. Водки-то у нас более чем достаточно, а солонину опять вместо закуски жрать государь вряд ли захочет. Ванька, услышав эти мои слова, разоржался от великого удовольствия. Многое этот шестнадцатилетний парень на свете повидал, но другие государства ему обкрадывать еще не приходилось.
В этот-то момент меня заметил Василий Лукич,[78] наш посланник в Копенгагене, который отказался помогать в моей тайной работе, заявив, что не дело дипломатам руки во всяком секретном дерьме пачкать. Но время от времени мне помогал в кое-каких делах, но особо ему я не доверял. Уж слишком большим сибаритом был этот князь, все его к древности тянуло. Но, к моему великому удивлению, князь Долгоруков явно обрадовался, увидев меня с Балакиревым, он моментально изменил направление своего движения и направился ко мне.
Ванька, настолько настырный парень, хорошо понимая, что у меня с Василием Лукичом должна состояться секретная беседа, никуда не ушел, решил подслушать, гаденыш. Я ему мгновенно мысленным щупом в сознание и залез и отправил на королевскую кухню воровать для государя продукты.
Князь Василий Лукич Долгоруков, приблизившись ко мне, взялся за рукав моего камзола и тихо, виновато произнес, что у него большая проблема. Оказывается, для поселения государя и его свиты он снял в Копенгагене большой особняк. Но Петр Алексеевич при всех его матерно послал с этим особняком и сказал, что хочет стоять в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. А этот герцог совсем юн годами и не имеет собственного слова. К тому же он на каком-то там киселе брат Фридриху IV. Так этот засранец, король датский, не хочет в тот замок пускать нашего государя и его свиту, утверждая, что это быдло, это наш государь-то, не умеет себя вести в приличном обществе, все рушит и уничтожает.
Я крепко задумался, а затем посмотрел в глазу князю Долгорукову и сказал, чтобы после ужина он вез бы Петра Алексеевича вместе с нами со всеми в замок Карла Фридриха на постоянное проживание.
Сам же вышел в другую залу, принял царский вид и первому же слуге велел срочно ко мне позвать обер-камергера двора Шенфельда. Когда обер-камергер затрепетал перед моими глазами, я эдак через плечо ему небрежно бросил, что изменил свое мнение и этому русскому варвару со своей командой разрешаю остановиться на недельку в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. Донельзя изумленный моим монаршим повелением обер-камергер Шенвельд, отвечающий за размещение русского
