Кедра. Вотякам ведь не нужно уходить за Каму, верно? Ну так пусть они и уходят домой… Сами!
Гость расхохотался, да так весело, что даже камаловский бей волей-неволей улыбнулся.
— Да, вотякам своя дорога, а нам своя, — согласно кивнул хозяин.
— Так ты согласен принять участие в набеге, уважаемый Низиб-бей?
— Двадцать сотен супротив всей вятской земли, — разочарованно покачал головой татарин. — Нас всех вырежут, даже если в поместьях останется только половина русских бояр.
— Их не останется, уважаемый Низиб-бей. — Губы Аримхана уже в который раз тронула довольная улыбка. — Я знаю, как выманить всех бояр из домов на несколько дней. Поместья будут пусты. Только смерды и много, много добра, которое просто ждет, когда истинный хозяин заберет его в свои руки.
Свияжск появился впереди неожиданно. Только что тянулись по сторонам дороги густые ивовые кустарники, открывались колосящиеся поля и луга с неторопливо жующими траву коровами — как вдруг на расстоянии полета стрелы явились высокие бревенчатые стены с чешуйчатым, крытым дранкой навесом и приземистые башни, из бойниц которых зловеще выглядывали пушечные стволы. У ворот стояла стража из десятка стрельцов с бердышами — но путников служивые не трогали, пропуская всех невозбранно. Военное лихолетье уже давно укатилось от этих мест далеко — далеко на юг, и если кого и опасались местные смерды, так это разбойных шаек, что никак не желали примириться с рукой Москвы над здешними уделами и грабили всех без разбору, как во времена казанской вольницы.
Но к городам черемисские и вотякские шайки приближаться боялись, а потому стрельцы у ворот откровенно зевали, оглядывая проходящих купцов, смердов и прочий люд.
Обоз вкатился под терем[44] надвратной башни, в пахнущий смолистым духом полумрак. Построенный царем всего три года назад город еще не успел растерять лесные запахи, привезенные из густых чащоб. Впереди открылся обширный, плотно утоптанный двор, все еще не застроенный. Назначенная принимать идущие под Казань десятки тысяч ратников, сохранять для них воинскую справу и еду, крепость все еще оставалась слишком большой для немногочисленных пока горожан.
Телеги, словно готовясь занимать оборону, замкнулись в кольцо, внутри которого оказались заводные лошади и сами воины. Освобожденных невольников Касьян исхитрился осторожно оттереть наружу.
— Вот вы и дома, братья. — Скинув подшлемник, боярин Умильный перекрестился и низко поклонился бывшим татарским рабам. — Теперь вам путь открыт во все стороны, к родным порогам. Доброго вам здоровия и счастья на отчине.
А затем, пока никто не успел обратиться с благодарностью, плавно переходящей в просьбу, боярин махнул, зовя за собой, Касьяну и заторопился в дальний от ворот угол, к Тайницкой башне,[45] возле которой поднимался изукрашенный белыми резными наличниками дом воеводы.
Двор управителя приволжской крепости был огорожен невысоким тыном из кольев в полпяди[46] толщиной. От ворога за таким не оборонишься, но скотину чужую али бродяжку безродного он не пропустит. Илья Федотович остановился перед воротами, перекрестился на висящую на верхней, поперечной, балке икону Божьей Матери:
— Спаси, помилуй и сохрани нас, грешных, заступись перед Вседержителем Небесным. Сошли благословение Господне на нас и на дом сей. Пусть пребывают в нем покой и благополучие, да минуют его земные беды, мор и недород…
Пока боярин Умильный громко и обстоятельно читал молитву, во дворе за воротами слышалась беготня, и только когда она утихла, гость, еще раз перекрестясь, степенно вошел в ворота.
Воеводская челядь почти вся разбежалась по углам, оставив у крыльца пару девок, над которыми возвышался опирающийся на посох упитанный и розовощекий воевода Лукашин Петр Семенович, в тяжелой горностаевой шубе и высокой горлатной шапке.[47] Увидев гостя, он, словно в изумлении, слегка развел руки и спустился по широким дубовым ступеням, воскликнув:
— Никак, Илья Федотович пожаловал?! Рад видеть, долгие тебе лета, боярин. Не желаешь сбитня[48] горячего с дороги? Машка, поднеси корец…[49]
Умильный насторожился. Дело в том, что воевода Лукашин роду-племени был невеликого, кормление[50] свое получил не за заслуги, а всего лишь за отвагу во втором Казанском походе. И коли оставался на своем месте, не отдал его родовитому боярину, так только потому, что великого дохода Свияжск принести своему управителю не мог. Посему уважение представителю рода Умильных Лукашин обязан был показать великое — а он сбитень велит поднести не супружнице своей, а какой-то дворовой девке.
Хотя, с другой стороны — бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Кто знает, отчего не вышла? Может, занедужила, а может — размолвка у супругов случилась. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо… Пожалуй, никакого неуважения здесь нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли.
— Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.
Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:
— Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.
— Благодарствую, Петр Семенович, — так же низко поклонился гость, — есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.
Позади пискнула девка — похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.
— В людскую проводите служивого, — распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.
— Благодарю, Петр Семенович. — Боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе,[51] а потому мог спокойно носить броню, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.
Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.
— Мальвазию[52] свежую купцы намедни привезли, — сообщил хозяин дома. — Я несколько бочонков прикупил.
— Хороша? — скромно спросил Илья Федотович.
— А мы отпробуем, — явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: — Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку[53] сегодняшнюю, расстегаи[54] вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.
— Вотяки не бунтуют? — к месту поинтересовался гость.
— Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, — с готовностью пояснил воевода. — А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я уже станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять[55] в Разбойный приказ отправил.
— Не балуют?
— Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи[56] иногда наскакивают, черемисы появляются. Государь о том мною извещаем был многократно и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.
Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем собственный, пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.
