застывшего в долгом ожидании боярского сына даже начало покалывать кончик носа.
— Прости, батюшка Андрей Ильич, — посторонилась Лукерья. — Не слышно ничего от печи.
— А Фрол где?
— В Богородицы в субботу отправился, сруб ставить.
— Понятно. — Андрей спрыгнул на землю, отпустил подпругу, снял седло и отнес его к загородке с поросятами, поставил сверху. — Стало быть, трудится. Как считаешь, баню топить поздно?
— Помилуй, боярин. — Женщина принялась снимать сумки с вьючных лошадей. — Ночь на дворе. А скоро и вовсе полночь, банник запарит.[138] Тяжелая-то какая… Камней, что ли, привез?
— Броня это, — снял со своего скакуна уздечку и подвел его к корыту с водой Андрей. — Оставь, сам в дом отнесу. Варю позовешь?
— Гуляют они где-то, боярин, — вздохнула Лукерья. — Да и поздно ей готовить. Коли хочешь, я репы пареной могу дать, лука в масле нажарила. Яиц запечь можно.
— Давай, — согласился боярский сын. — Устал я чего-то.
Дом встретил его оглушающим теплом, от которого мгновенно потянуло в сон. Да оно и неудивительно: долгий холодный путь, позднее время. Андрей содрал с себя сапоги, вошел в свою комнату, скинул сумки на пол, стал расстегивать пуговицы зипуна. Следом Лукерья внесла свечу, и покои тут же наполнились светом: из темноты возникли ковры, манящая теплым покоем постель, стол с засохшим букетом цветов в деревянном стакане.
— А это откуда? — удивился Матях.
— Варя после отъезда принесла. Лютики где-то нашла.
— Убери. Видишь, зачахли совсем?
— Репу нести? — смахнула цветы в широкий карман передника женщина.
— Неси…
Андрей прошелся по комнате, утопая в ворсе ковра босыми ступнями, постоял перед печью, впитывая всем телом ее щедрое тепло. Кажется, он дома. Это его собственность. Он имеет право делать с ней все, что пожелает. Здесь достаточно припасов, чтобы прожить несколько лет ни о чем не задумываясь. Здесь тепло. Но чего-то не хватает. Уюта, что ли? Не хватает радости и ласки, которая должна встречать дома каждого человека. Иначе он навсегда останется нежилым — и никакие ковры изменить этого не в силах.
Проснулся он только после полудня — солнце ярко било в окно, с улицы доносилось требовательное мычание коров, ожидающих дойки, где-то неподалеку тявкала собака. Боярский сын потянулся, приподнялся на локте — и обнаружил, что на столе стоит большой глиняный горшок и прикрытый полотенцем кувшин. Матях подошел, заглянул: квас и запаренное в молоке вместе с брюквой и репой мясо. Судя по соблазнительному аромату, готовила Варвара. Только у нее в руках простая убоина или рыба умеет превращаться в блюда, способные совратить с пути истинного даже праведника. Значит, приготовила, принесла. Но разбудить даже не попыталась. Рядом снова лежало несколько жухлых цветков. Наверное, это что-то значило. Вот только Андрей совершенно не представлял — что?
Он вышел на кухню, кивнул напевающей над кадкой с грязной посудой Лукерье:
— Варя где?
— Ушла, — пожала плечами женщина. — На стол накрыла, судака заливного на вечер оставила и ушла. Нужно чего, Андрей Ильич?
— Баню стопи, — вздохнул боярский сын и пошел завтракать.
Чтобы выгнать из бани крепкий мороз и вскипятить там несколько ведер воды, понадобилось почти полдня, а потому мылся боярский сын вечером. Парился в одиночестве, но все равно долго — выскакивая на улицу и кувыркаясь в снегу, громко ухая, обливаясь кипятком и отдыхая на полке. Потом так же в одиночестве вернулся в дом и съел холодное рыбное заливное. А утром оседлал коня, прихватив одного заводного.
Монастырь стоял посреди селения — серый каменный прямоугольник зубчатой стены с башнями на углах и несколькими темными куполами с крестами на маковицах. Возможно, они были крыты тесом или дранкой — под толстым слоем снега не видно. Церквей в Богородицкой обители было четыре: один большой храм, пара часовенок за ним и еще одна надвратная церковь, ее остроконечные, похожие на католические, шпили возвышались прямо над сдвоенными воротами, а из окон нижнего этажа выглядывали пушечные стволы.
Поскольку ворота являлись одновременно и храмом, в их тень боярский сын вошел пешком, ведя коня в поводу. Более того, он скинул привезенный из Москвы лисий треух и старательно перекрестился, уважительно склонив голову.
Вход никто не охранял. Да и откуда взяться страже в святилище? Не монахам же с бердышами стоять! Впрочем, Андрей понимал, что когда налетал ворог, то многие из братии вспоминали навыки своей мирской жизни и лупили из башен со всех стволов, а может, и из луков били — но то ради самообороны, а не в знак перехода на армейскую службу. Тем более что стены обители хотя и были коротки, но по высоте ничуть не уступали нижегородским или владимирским. Такую крепость и защищать особо не надо — сама себя оборонит. Разве только долгой правильной осады не выдержит, а обычные разбойничьи набеги ей не страшны.
По сверкающему под ослепительным солнцем насту к большому храму от ворот вела натоптанная тропинка. Две поуже — к дверям белых корпусов, расходящихся в стороны от островерхой колокольни. Матях, после короткого колебания, повернул к левому зданию, по второму этажу которого шла узкая балюстрада. Но когда приблизился — навстречу из дверей неожиданно показался монах, в черной рясе и с длинной спутанной бородой. Монах, перекрестившись на кресты надвратной церкви, нацелился было обогнуть гостя, но Андрей перегородил ему дорогу:
— Простите, батюшка, а где здесь женский монастырь?
— О чем речешь, раб Божий? — прошамкал беззубым ртом монах.
— У меня знакомая недавно в монастырь ушла, — пояснил Матях. — Здесь она, в Богородицком. Монастырь в этих краях один, за воротами я монахов видел, вот вас тоже встретил. Теперь и не понимаю: мужской это монастырь или женский?
— Сестры в сей час в трапезной собрались. Далее она, за звонницей. С малыми оконцами.
— Спасибо, батюшка, — поклонившись, посторонился боярский сын. Ответа на свой вопрос он не получил,[139] но зато понял, где искать девушку.
Правда, задача оказалась даже проще, чем он ожидал — едва Андрей поравнялся с колокольней, как из дверей указанной монахом трапезной появилась стайка послушниц в серых балахонах. Хотя они и прятали свои лица глубоко под капюшонами, отличить женщину от мужчины нормальный человек сможет всегда.
— Прасковья! — позвал Матях, и одна из монахинь сошла с тропинки в сторону, сдвинула капюшон к затылку:
— Боярин Андрей? Откель ты здесь, служивый?
— Навестить тебя приехал… — Молодой человек бросил поводья коней — куда они денутся? — подошел ближе, взял девушку за плечи. — Соскучился.
— Негоже это, боярин. — Поведя всем телом, девушка выбралась из объятий, отступила назад. — Нехорошо. Белица я ныне. Моя судьба Бога о прощении молить.
— О чем? Зачем ты ушла?
— Душа болит, боярин Андрей, — еще на шаг отступила Прасковья. — Вижу я, как беды округ меня сыплются, горе я несу всем, токмо горе, и более ничего.
— Откуда тебе это в голову взбрело? — сорвался на грубость Матях и решительно направился к девушке. Белица попятилась еще и уперлась спиной в ворота колокольни. — Вроде нормальная была. Еще перед моим отъездом нормальная.
— И тебе поостеречься меня потребно, боярин Андрей, — опустила глаза девушка. — Гневается на меня Господь. И тебе через это беда случиться может.
