сверкнет так близко и ослепительно, что слепнешь на пару секунд, круги перед глазами, темные контуры, повторяющие рисунок молнии… И все равно, проморгавшись, гляжу и гляжу и чувствую себя тем мальчишкой, в степи за станицей, душа ликует и поет, хорошо-то как…
Я к Берлину шел через Польшу, нахватался там словечек.
По-польски молния будет «блыскавица». Очень удачно, по-моему.
Один раз блыскануло так, словно очередная молния угодила аккурат в наше крыльцо. Перед самым окном, полное впечатление. У меня глаза залепило: вспышки, круги разноцветные, поплыло все, будто ослеп…
А потом все это радужное мельтешение помаленьку рассеялось. За окном стоял светлый день с чистейшим небом – так, будто вся грозовая хмарь ну вот буквально растаяла за несколько секунд – такого в жизни, конечно, не бывает, чтобы вмиг развиднелось от горизонта до горизонта, насколько хватает взгляда. Никак не бывает, самый сильный ветер так быстро тучи не утащит и не размечет.
Смотрю я на улицу – и едва не заорал. Улица-то та же самая, почти и не изменилась, ну, там дома покрашены по-другому, крыши не так крыты. А вот люди… Люди другие…
Неправильные люди, которым не полагается там быть. Не так уж их на улице и много, аккурат для будней небольшого городишки, но все они одеты на манер восемнадцатого века. Именно что восемнадцатого. Я институтов не кончал, но с пятнадцати лет парень городской, а Харьков – это вам не Урюпинск. Общего развития хватало, чтобы с ходу определить восемнадцатый век – в кино видел, на картинках… Насчет более ранних столетий я судить бы и не брался, разве что насчет мушкетерских времен: было у меня до войны издание «Трех мушкетеров», маленький такой толстенный томик с массой иллюстраций, одежда отлично вырисована…
Восемнадцатый век, точно. Кафтаны у них с большущими обшлагами, треуголки, у иных мужчин волосы над висками в трубочки свернуты, а по спине косичка, перевязанная лентой. Женщины в платьях до земли, юбки пышные, вырезы… Красиво. Вот только, извините за легкомыслие, как представишь, сколько ж времени нужно, чтобы с нее этакое платье снимать – тут семь потов сойдет… Про мушкетерские времена я уж и не говорю, там такие причудливые платья нарисованы…
Одним словом, они все там одеты как в восемнадцатом веке. И проходят они по улице… Не знаю, как объяснить. Сразу видно, кто идет по делам, а кто просто так прогуливается – но все равно они поголовно, и мужчины, и женщины, держатся как-то иначе. То ли степенно, то ли… Не знаю, как и назвать. Только и ходят они, и вообще двигаются как-то иначе. Повозка проехала с какими-то бочками, потом, с другой стороны, карета парой, небольшая такая, красивая, с каким-то гербом на дверцах – так вот, даже лошади другие какие-то: хвосты с гривами не так стрижены, и еще что-то такое, неуловимое…
Но кое-что легко узнается по нашему же времени. Идет… да нет, плывет красотка светловолосая с этаким, знаете ли, видом: я красивая, и сама знаю, что красивая, и абсолютно не замечаю, что вон те двое на меня аж облизываются, а вон тот и вовсе приостановился, ну ничего этого я не замечаю… Они так всегда ходили и будут, уж это не меняется. Офицер идет… видно, что это не простой кафтан, а мундир, шпага на боку, усищи вразлет – так он не идет, а шествует. Была у нас такая, простите за грубость, поговорка: «Раздайся, грязь, г… плывет». Ну вот в точности про него, уж так пыжится.
Таращусь я на них, прижавшись лбом к стеклу, и прекрасно осознаю, что мне это не снится и не чудится – все ощущения при мне, как во сне не бывает. Оцепенел просто, может быть, и рот разинул, не удивлюсь, если так. Все ведь наяву: никакой грозы, ясный день, вот только на улице почему-то стоит восемнадцатый век, если судить по одежде. И одежду я прекрасно вижу во всех деталях, и лица, а уж вырез у той красотки, а плечики полуголые…
Мелькнула сначала мысль, не кино ли снимают – только тут же улетучилась. Кто бы здесь разрешил? В полосе особого режима охраны? Да и кинематографистов нигде не видно. Кусочек жизни, и все тут. Не объяснить, но никакие наши актеры так ходить и вообще жестикулировать не смогут.
Вот только наблюдаю я все это в совершеннейшей тишине, хотя окно одинарное – откуда в Германии двойные рамы? – стекло обычное, и все уличные звуки, я давно убедился, прекрасно слышны, разве что са- амую чуточку приглушенные. А тут – полная тишина. Должен я слышать, как копыта цокают, колеса стучат, да вон хотя бы – как те двое разговаривают. Но ни малейшего звука, будто контузило или уши ватой заткнуты.
Что-то это меня напугало, дернулся я, стукнул кулаком в стекло, едва не высадил – нет, все нормально. Прекрасно слышу, как стукнул. А вот с улицы – ни звука. Знаете, как это в кино бывает?
Хлоп – и нет звука, все начинают свистеть, орать: «Звук!» Вот так и здесь – словно фильм идет, а звука нет.
И тут меня словно током прошило: а вдруг и за спиной у меня все другое? Вот обернусь – а там ничего моего, все иначе, и где я теперь, совершенно непонятно? Даже не сразу набрался храбрости, чтобы голову повернуть.
Нет, все в порядке. Койка моя, аккуратно заправленная, портупея с кобурой на спинке стула… абсолютно все, что было, так здесь и осталось. Ф-фу, облегчение…
Снова повернулся к окну – а там все по-прежнему, то есть натуральнейший восемнадцатый век. Так же они расхаживают по-своему, еще одна карета проехала, но эта гораздо проще, не такая вычурная, простая, как ящик, без всяких гербов на дверцах, ну явно там не фон-барон, а кто-то попроще. А вот еще одна красотка, но не так чванится, как первая…
Не знаю, сколько это длилось. Вдруг снова блыснуло, опять у меня замельтешили перед глазами солнечные зайчики и разноцветные пятна, а когда я проморгался, улица была прежней – пусто, никого, на той стороне, левее, трофейный «Опель» как стоял, так и стоит, и наконец-то ливануло, будто из ведра, вмиг окно снаружи заволокло стекающими струйками, и прекрасно слышу, как ливень лупит по крыше «Опеля», звонко так…
И что? А ничего. Постоял я у окна в полной уверенности, что мне ничего не примерещилось, а все было наяву – я в этом и сейчас уверен. Была у меня поначалу мысль походить по комнатам, что выходят окнами на улицу, порасспрашивать ребят, не видел ли кто того же, что и я, – дом был узок по фасаду, но в четыре этажа, так что на улицу выходило окон с дюжину.
И тут же я себя одернул: «Стоп, – думаю, – стоп… Не годится. Хорошо же я буду выглядеть, расспрашивая о таких вещах… Моментально решат, что я, вопреки строжайшему запрету, употребил на совесть, а то и того хуже. В любом случае будут у меня совершенно ненужные неприятности. Даже если все обойдется, за спиной похмыкивать начнут. Доказательств-то у меня никаких. Мои личные наблюдения в данном случае к делу не подошьешь. Очень уж необычно все получилось.
Не-ет, у меня солдатской смекалки хватит, чтобы знать, когда звонить языком, а когда помолчать. Еще и кличку какую-нибудь придумают, Кирилл у нас на такие дела мастер…» Одним словом, постоял я еще у окна как дурак, а потом махнул рукой и завалился спать, как и собирался поначалу. А когда выспался, все это… уже как-то гораздо меньше занимало, что ли. Служебные будни предстоят все такие же напряженные. Ну, видел я их прежних, из восемнадцатого века. И что? Какой от этого вред и какая польза? И не поверит никто… Я бы сам, наверное, не поверил, очень может быть.
А знаете, что самое смешное? Вполне могло оказаться, что тех давешних прохожих видел не я один. Только он пришел к тем же самым выводам, что и я, и язык держал за зубами. Добрая дюжина окон, мог видеть то же самое кто-то еще. Но толку ли об этом гадать…
Поляна
Ох, как ловко они нас зажали, сволочи…
Но давайте по порядку. Случилось это летом сорок третьего, за год до освобождения Белоруссии. Нашему отряду приходилось лучше, чем иным другим: леса в наших местах серьезные, основательные такие леса. Так что беспокоили нас гораздо меньше, хотя сложа руки мы никогда не сидели. Обычный немец леса побаивался и старался туда особо не соваться, разве что устраивалась какая-то крупная облава. То же самое и с полицаями: даже если они местные и леса знают не хуже нас, особо усердствовать не будут, им жить хочется, тварям. Так что открывались в тех местах, где леса пореже, а то и вовсе безлесье.
