Стыдновато было потом, конечно. И от фронтовиков приходилось слышать… разное. Ну, легко догадаетесь: мать-перемать, мы там кровь проливали, а вы по тылам кантовались… И что ему ответишь? Что мы не по своей охоте? Что нас, таких, тысячи? Что и в Закавказье, и на Дальнем Востоке, и в Иране, и в Монголии так всю войну и простояли многие дивизии, исключительно оттого, что командование так велело? Язык не поворачивался – особенно если он без руки-ноги…
Вот потому-то, когда меня в августе сорок пятого перевели-таки на Дальний Восток и стало ясно, что пойдем бить японцев, я как на крыльях летел. И первые дни – как, кстати, и многие «дальневосточники» тоже – буквально лез на рожон. Пришло много фронтовиков, хлебнувших полной ложкой, хотелось доказать, что и я не хуже, реабилитироваться за беззаботное иранское житье-бытье. Хорошо, командир оказался умный, поговорил со мной по душам, я и перестал лезть дуриком в полный рост впереди всех, вспомнил финскую и стал поосмотрительней.
А что до Ирана… Знаете, хотелось бы присочинить что-нибудь жутко завлекательное, как в романах: мол, однажды встретился я в чайхане со старым седобородым персом, и рассказал он мне старинные легенды про чудищ из живого песка, испокон веков живущих в пустыне…
Только ничего такого не было. С персами я почти что и не общался, а о тех тварях больше ни от кого не слышал (лейтенант, кстати, так и не вернулся, подозреваю, заупрямился и не догадался сделать, как я, и огреб медицинского гостеприимства по полной). Я потом, там же в Иране, кое-что узнал. Оказалось, есть у них свои Кызылкумы. Те пески, где нас угораздило – окраина довольно обширной, самой натуральной пустыни. Называется – Деште-Кевир, она же Большая соляная пустыня. Совершенно необитаемые места: пески, солончаки, соленые озера… Парочка старых караванных дорог там имеется, а жить никто не живет, не выживешь в тех местах, незачем там жить. Обширная пустыня. И если поддаться полету фантазии, можно допустить: там, в диких песках, могут обитать самые диковинные твари, о которых мы и понятия не имеем.
Вот взять ящеров с острова Комодо… Ага, читали книжку? А фильм не видели? Французы еще и цветной фильм сняли, я его видел, когда вы еще в пеленках были – а позже его и не показывали уже. Ведь только после мировой окончательно убедились, что на острове живут ящеры в три метра длиной – а до того летчика, который их первым увидел, в психушку засунуть хотели, а то и засовывали…
Конечно, твари из живого песка – это понеобычнее. Кое-что я до сих пор не понимаю и сам. Вот, скажем, что они жрут в остальное время? Когда им не выпадает подарочка судьбы вроде нашего застрявшего броневика? Или как-то устраиваются? Как удавы – заглотнул пару кроликов – и месяц сыт?
Словом, кое-чего я сам не понимаю. Но верите вы или нет, однако все тогда именно так и было, как я рассказал. Хорошо хоть, седых волос не прибавилось, обошлось как-то…
Морды сытые
Произошло это осенью сорок второго, в самом начале сентября. Как потом оказалось, самое страшное время Ленинградской блокады было позади, но тогда мы этого не знали. Жизнь все равно была… нелегкая и невеселая. Я вам не буду рассказывать никаких подробностей. Не хочу. Мало кто рассказывает. Тормоз какой-то стоит в мозгах и вяжет язык. Я вам просто расскажу один странный случай и расскажу свои соображения по этому поводу. Вы от них можете отмахнуться, но я все равно расскажу…
Я тогда служил в НКВД. Наш отдел параллельно с уголовным розыском занимался всевозможными подпольными торгашами, всеми этими суками, которые на буханку хлеба выменивали золото и камни, а на баночку масла – картины старых мастеров. Было, я всяких сокровищ насмотрелся… Почему еще и мы? Да потому, что в этих кругах были разные хитрые переплетения, именно там порой и всплывала немецкая агентура. Не придуманная, а самая настоящая. Ее хватало. Так что интерес там был не один только милицейский.
Работали, как могли, на пределе, хотя еле ноги волочили. Если услышите сказочки, что мы якобы обжирались или просто сытно жили – плюньте в рожу. Честью клянусь, жили самую капельку получше людей с рабочими карточками. У Васьки – фамилия ни к чему – эта капелька ни жену, ни детей не спасла. Умерли. И почти все родные. И чуть ли не весь его подъезд. Он потом застрелил одного… торгаша. Парень сорвался. Там сливочное масло литровыми банками, сало пластами, царские червонцы в узелках, много чего еще. Вася затрясся, побледнел, вынул пистолет – и в лоб. Начальник у нас был правильный мужик. Оформили «при оказании вооруженного сопротивления», а Васю отправили на фронт, что было и не наказанием, в общем. Все мы не один рапорт написали…
Мы тогда вели одну интересную квартирку. Где как раз и мелькнул крайне любопытный по нашей линии типчик. По уже имеющимся данным тянувший не на спекулянта, а именно что на немецкого агента. Впрочем, быть может, и финского, мы еще не знали точно.
Уже было установлено круглосуточное наблюдение за домом. Черный ход держал Ревмир, а мне выпало парадное. Было это… ну, скажем, в историческом центре Ленинграда. Что ни дом – то история. Разные знаменитые люди когда-то жили…
Позиция у меня была хорошая – на другой стороне улицы, под аркой над входом во двор. Никакого уличного освещения, я в густой тени, меня с улицы незаметно совершенно, а мне прекрасно видно и улицу, и парадное. Ночь стояла светлая. Бывали наблюдательные позиции в сто раз неудобнее, но не об этом разговор.
Я придирчиво засекал время для всякого появившегося на улице. Ведь неизвестно заранее, посторонний он или отправится по нашему адресочку. И когда объявились эти, время тоже засек точно. До сих пор помню: час тридцать шесть ночи.
Прохожих в такую пору, естественно, было мало. Тишина стояла – хоть ножом режь. Поэтому услышал я их издали. Они разговаривали не то чтобы громко, нормальными голосами – но для нашего города в то время и такой разговор казался чуть ли не криком во всю глотку. Очень уж весело, очень уж беззаботно они разговаривали. Я и забыл, когда последний раз слышал такую вот веселую и беззаботную болтовню. Во всяком случае, за время блокады – ни разу. Разговор мирного времени, довоенный, неправильный. Хохотки, шаг быстрый, неголодный…
Я располагался у самого края арки, чтобы держать под наблюдением не только парадное, но и изрядный кусок улицы в одну сторону. Другую сторону держал Виталий, занявший позицию левее меня.
И тут, когда они еще не дошли до моей арки метров десять, я расслышал четко, звонко:
– Забавное местечко, точно. Если прикинуть, тут каждая за шоколадку…
И сказал не то чтобы «даст», а вовсе уж совершеннейшую гнусность. В те времена считавшуюся извращением. Да и сейчас в Уголовном кодексе проходит как «извращенный способ». Меня от ненависти так и замутило. А что я мог сделать? Как бы ни подмывало пальнуть по ним пару раз – дисциплина… Даже и остановить, проверить документы, нельзя: что, если они как раз в ту квартиру и идут, их спугну? Второй засмеялся весело, похабно, сыто, мать его. Ответил что-то вроде:
– Ничего, Витек расстарается, для того и держим…
И прошли мимо, не сворачивая в парадное. С нашей точки зрения – пустышка. Вскоре и разговора не стало слышно.
Квартиру эту мы через пару дней тряхнули. И точно, взяли там человечка от немцев, но это уже другая история. В рапорте я, конечно, указал: в такое-то время по улице прошли двое, сытого вида. Их разговор не передавал. Противно было как-то, а к моим прямым служебным обязанностям это отношения не имело ни с какой стороны. Виталий, я потом спросил, ничего такого не слышал, он располагался дальше от них. Хотя тоже, конечно, отметил, что не похожи они на обычных людей, хлебнувших горя по маковку. На том и кончилось. Не объявлять же общегородской розыск на двух сытых, ведущих похабные разговоры? К тому же и характерные приметы я заметить не смог.
И забыл я эту историю надолго. А вспомнилась она гораздо позже, в шестидесятые. Сын у меня фантастикой увлекся, натаскал целую библиотеку. Потом охладел, женился, уехал с женой в Сибирь, книги оставил. Я, когда вышел на пенсию, стал искать какое-нибудь занятие для убийства скуки. Пить много никогда не любил, в домино в скверике стучать не охотник. Устроился в военизированную охрану, благо на пенсию вышел гораздо раньше обычных шестидесяти – у нас и выслуга своя, и все такое. Сутки через трое.
