Да, а еще до того, по дороге, мы с Хусаинычем быстренько договорились об этой твари и прочем молчать намертво. Ну к чему нам болтать? Высмеют или подумают черт-те что…
Особисты, не то что в той песенке, лютовать не стали нисколько: вот он, танк, наглядным доказательством, дыра в борту, двигатель порушен, и на месте мне его починить невозможно…
И закончили мы войну тем же «заговоренным» экипажем – что меня окончательно убедило в некоторых догадках…
Да, а сапог мне эта сволочь попортила качественно: почти от верха до каблука словно четырьмя ножами резануло, насквозь, только кожу не задело. Ну, проявил солдатскую смекалку, подкатил к старшине кое с чем трофейным, новые получил.
Теперь, когда всему конец, и войне тоже, можно объяснить, почему я поначалу его нисколечко не испугался.
В тех местах, откуда я родом, о мохнатых лесных людях говорили, так можно выразиться, испокон веков. И не просто говорили: можно понять так, что они там действительно обитали неизвестно с какого времени. Это не бабки сплетничали – вполне серьезно говорила куча серьезных мужиков: охотники-промысловики, тайгу исходили вдоль-поперек. Да и те, кто не охотничал, с ними в тайге сталкивались частенько. Слишком многое рассказывали, слишком часто: да, живут, да, есть, там-то видели и там-то, тогда-то и тогда-то…
Причем – никакой чертовщины. О них всегда говорили… как бы это выразиться… буднично. Никто их не считал нечистой силой в отличие от леших и банников, отношение к ним устоялось как к самому обычному зверью, наподобие медведя или ежика. У нас в деревне ничего такого не было, а вот в соседней, севернее расположенной, рассказывали, что когда-то, в лютые морозы, они приходили к деревне и в банях сидели, и мальчишки их бегали палками дразнить.
Звали их у нас «соседями». И никто никогда не говорил, что они сделали кому-то что-то плохое. Сами они на людей никогда не выходили, увидеть их можно было чисто случайно, первым, когда они человека не замечали. А как только замечали, то как-то так проворно и непонятно, в мгновенье ока исчезали с глаз. Вот только что вроде бы стоял – и нету.
Сам я их не видел ни разу. То есть… вроде бы и есть у меня детское воспоминание, что будто бы и видел что-то такое на опушке, когда мне было лет пять, но, с другой стороны, мне могло потом уже втемяшиться в голову, будто видел. Родители не помнят, чтобы в детстве я им что-то такое рассказывал. Так что, не исключаю, попросту втемяшилось…
К тому времени, как я подрос, их уже, говорили взрослые, в наших местах почти что и не попадалось. Встречали их все реже, реже, реже… а там они и вовсе пропали. Почему, объяснение было. Потому что не стало в наших местах прежней глухомани. Начались разные великие стройки, лесозаготовки на больших территориях, прокладывали узкоколейки, шоссе. И лагеря появились… Одним словом, там, где была глухомань, объявилась куча народу и техники, началась непрестанная суета, тайгу сводили… Поговаривали, что «соседи», скорее всего, ушли от этого многолюдства и грохота подальше на севера. На северах и до сих пор на сотни километров тянется невероятная глухомань, совершенно необитаемые места. Ну конечно, там им гораздо спокойнее…
Вот потому я поначалу нисколько и не испугался этакого ночного гостя. В жизни не слышал, чтобы «соседи» навредили человеку. Только он оказался совсем другой породы: джинн, мать его об колодец… Уж не знаю, как там обстоит с джиннами, больше в жизни ни с какой чертовщиной не сталкивался, и слава богу.
Никаких сомнений: если бы не дедушка Хусаиныча и его наговор, порвала бы нас эта тварь, как Тузик тряпку. Я ведь в него бил из автомата метров с полутора, в упор, а ему это было, что слону дробина. Пули не рикошетили, но вреда ему не наносили.
Хорошо еще, по ночам, паскуда, никогда не снился…
Возвращаясь…
Объяснений этому у меня и сегодня нет ни малейших. Быть может, они когда-нибудь и станут известны, но сколько времени пройдет, гадать не берусь. Может, и не доживу…
Главная причина, по которой именно я оказался на той поляне, – мое везение. Нет, не в ироническом смысле. Я всегда был везучим, это столько раз подтверждалось, что рассказывать можно долго. Кто-то из летчиков-испытателей писал, что считает везение чисто физической категорией, наподобие заикания, цвета волос или способностей к чему бы то ни было. Если у человека нет задатков музыканта, его можно учить хоть двадцать лет, но ничего не получится. Так и с везением: либо оно есть, либо его нет. Он приводит массу интересных примеров. И я с ним полностью согласен. Полагаю, так и обстоит.
Одну разведгруппу мы на этом задании уже потеряли: как камень в воду – ушли и не вернулись, и никто никогда так и не узнал, что с ними случилось. Такое бывало. И потому, едва я вернулся, заштопавши свое легкое осколочное, начальство меня моментально пристроило к делу. Ранение было – царапина, нисколечко не мешало. Вот и сказал майор: давай, везучий, авось вытянешь…
Командование очень заинтересовала новоприбывшая немецкая танковая дивизия. Прибытие танковой дивизии в непосредственную близость от боевых порядков – это всегда верный признак готовящегося наступления. Чья бы дивизия ни была. Для обороны такие соединения решительно непригодны – только для наступления. Так что крайне желательно было узнать, намерена ли она оставаться на месте или собирается передислоцироваться куда-то еще. А самый верный способ – взять «языка»…
И снова моя везучесть подтвердилась на практике. Мало того, что мы прошли в немецкие тылы необнаруженными – мы на второй день встретили на малоезжей, проселочной дороге «кюбельваген», немецкий вездеходик с эмблемой той самой искомой дивизии. Катил себе в полном одиночестве, что со стороны немцев было крайне неосмотрительно.
Там сидели водитель и обер-лейтенант, что было вовсе уж распрекрасно: офицер нам как нельзя более кстати. Если он окажется тыловой крысой, каким-нибудь интендантом, то порой так, самое смешное, даже лучше. Сплошь и рядом оказывалось, что сытые тыловички, что наши, что немецкие, даже лучше осведомлены о будущих перемещениях и планах, чем строевики…
Этот подарок судьбы мы приняли аккуратно, без лишнего шума и пальбы, мы умели. Ребята у меня дело знали, да и сам я – не первый год… При наличии офицера водитель нам оказался без всякой надобности, и его моментально отправили в Валгаллу – или во что он там верил. Обера выдернули, как морковку из грядки, руки связали, в рот культурно запихнули водительскую пилотку, чтобы не вздумал, скажем, распевать арии из «Тангейзера» или другой оперы. Как-то я равнодушен к опере. Отогнали «кюбель» на обочину, к ближним деревьям, и не пожалели нашу единственную противотанковую гранату, рванули под капотом. Осталось полное впечатление, что эти незадачливые ездуны зачем-то свернули на обочину и там напоролись на мину. А сами рванули лесом, со всех ног, форсированным марш-броском. Обер тоже несся, как бегун на спартакиаде, – были у нас доходчивые аргументы, любой проникнется…
Никаких иллюзий я не строил: немцы бывают дураками только в кино. Машиной обязательно займутся их спецы, которые быстро определят, что никакой мины не было, а была граната. Когда станет известно, что обер-лейтенант пропал, быстренько сложат два и два. В наступлении, в отступлении, в неразберихе могло и проскочить – но здесь линия фронта устоявшаяся, затишье, пусть не глубокий, но тыл. Обязательно прикатят ихние особисты.
Вот только несколько часов мы при таком раскладе, безусловно, выигрывали. К тому времени, когда они поймут, что мы есть и нас надо ловить, мы уже будем далековато и ловить нас будет в сто раз труднее, чем если бы по горячим следам. К тому же у нас было хорошее местечко для выхода, на стыке двух немецких частей, километрах в десяти от того места, где мы к немцам входили. Только несведущие люди полагают, что линия фронта – это такая сплошная линия окопов и укреплений. Ничего подобного. Бывают такие местечки, где можно просквозить, так и не напоровшись на противника.
Леса там густые, не сибирская тайга, но глухомань изрядная. Никакая техника не пройдет, только конный или пеший человек. Собственные следы мы обработали на совесть, трижды на первых километрах. Вот и чесали, как спринтеры – мы пятеро и обер, белокурая бестия. Делали короткие передышки, в основном ради обера – о нем, тевтонской харе, приходилось заботиться больше, чем о себе. Сломай он или вывихни ногу, потащили бы на себе со всем усердием, драгоценного нашего…
Вот так, в хорошем темпе, где бегом, где размашистой рысью, мы отмахали километров пятнадцать, ни разу не напоровшись на немцев – примерно половину расстояния, отделявшего нас от точки выхода. Я уже успел все прикинуть. Получалось неплохо: если двигаться тем же аллюром, мы до темноты или уж к первым
