теперь? После всего вот этого? После кресла, которое едва не развалили на семь частей?
– Если б ты не полез ко мне – ничего бы не было, – с незаметной, словно бы внутренней, в скулах спрятанной улыбкой сказала она. – Так и пошёл бы в карцер. Но ты точно угадал, когда надо… Все лезут, когда не надо. А когда надо – наоборот, не лезут… С одними приходится смиряться, других – тормошить. И то и другое – неприятно. Ты взял и угадал – впервые. Не веришь? – спросила она неожиданно громко.
– Почему, почему, верю, – сказал Артём. – Можно я пирог теперь буду есть?
Она снова засмеялась, на этот раз откинув голову – и он увидел её шею: голую, незащищённую. Смех у неё был такой, словно он был всегда чуть замороженным, а сейчас оттаял. И таким оттаявшим смехом она не смеялась очень давно. Весь день. Или месяц. Или всё лето. Всё время было не смешно ей – а тут вдруг стало смешно.
– Ешь, ешь, – сказала. – Я тоже хочу. Ты зверей покормил сегодня?
– Да, – сказал он, сам не помня, врёт или нет. – А зачем они здесь?
– Как зачем? – она ела пирог и запивала чаем, и стала совсем домашней и беззаботной. – Тут же биосад.
– Я знаю. Что это?
Галя закрутила головой – в том смысле, что смеяться уже устала, да и чай с пирогом мешают… но всё равно смешно.
– “…Знаю. Что это?” – необидно передразнила она Артёма. – Это Фёдор приказал. Эйхманис.
Странным образом теперь в его фамилию она вложила безусловно уважительное чувство.
– В мае… когда? Прошлый год, или уже позапрошлый… очень давно. Всю северо-восточную часть острова объявили заповедником. Озёра, болота, лес, который нельзя вырубать, – всё вокруг вошло в заповедник.
– Зачем?
– Затем, что леса много порубили, и звери стали пропадать – а не хочется, чтоб остров был лысым и без жизни. Фёдор заложил питомник лиственниц… потом ещё каких-то деревьев. И вот биосад появился. Фёдору надо оленей вырастить, этих ещё… морских свинок… ондатру хочет развести – чтоб прижилась; её к вам в озеро запустили – видел тут озеро рядом?… И тех, кто здесь был, и тех, кого не было никогда, – всё зверьё ему откуда-то привозят… – она снова крутанула головой: то ли волосы смахнула, то ли какую-то мысль, то ли всё это ей казалось забавным и ненужным – хотя, не поймёшь, может, и наоборот: очень серьёзным и нужным.
– Тут сначала, когда лагерь организовали – шла охота с утра до вечера. Ногтев любил… Это начальник лагеря был до Фёдора, знаешь? А потом Фёдор запретил охоту… Он и чаек запретил истреблять – а я их перебила бы, голова раскалывается к вечеру, окно не открыть… Хотя сам Фёдор охотится иногда. Но только на тех зверей, которых много… Не то что Ногтев. Тот вообще так и стрелял бы с утра до вечера.
– Вот политических расстреляли, мне говорили, когда Ногтев был… – сказал Артём, кусая пирог: он вообще что-то разнежился и обмяк.
Галя, напротив, перестала жевать и спросила тем, другим своим голосом, про который Артём скоропостижно забыл:
– Кто сказал?
Артём, полулежавший, сел, дожевал пирог и только после этого ответил очень спокойно и как мог доброжелательно:
– Здесь все про это знают. Ни для кого не секрет.
Галя вздохнула.
“А о чём мне с тобой разговаривать? – быстро думал Артём. – Я ничего не знаю, кроме лагеря. И, кажется, ты, Галя, тоже ничего не знаешь, кроме лагеря. Может, лучше, если ты спросишь меня, за что я отца убил? Или мне поинтересоваться, почему ты работаешь на Соловках, а не гуляешь по Красной площади под ручку с кем-нибудь во френче и в галифе?..”
Она задумчиво покусала себе нижнюю губу.
– В общем, слушай, – сказала. – Если тут про это все говорят, надо, чтоб кто-то знал, как было на самом деле… К ним было особое отношение – потому что это не уголовники и не каэры. Это да, революционные деятели, не понявшие большевистской правоты – и в этом упорствующие…. Но никому не надо было их расстреливать. Они сами этого добивались целый год. От Фёдора бы не добились. А от Ногтева добились. И то пришлось постараться. Они жили в Савватьево. Ни работ, ни охраны, полное самоуправление. Они там лекции читали друг другу, на фракции разбились… Межфракционная борьба, – Галя весьма едко усмехнулась, – ругались, мирились, чего только не было. Прогулки – круглые сутки, и днём, и ночью. Электричество там не гасло до утра. Семь часов свиданий в неделю! С Ногтевым не общались, орали на него: “Пошёл вон, палач!” – и он уходил. Фёдор тогда был его заместитель, он приходил вместо Ногтева, но с ним общались только старосты, остальные тоже… выказывали презрение… Единственные, кого политические видели, – солдаты на вышках. Но солдатам Фёдор запретил общаться с политическими. Так они сами приходили к вышкам – поначалу редко, потом стали ежедневно, а потом и несколько раз на дню. Чего только не кричали, повторять неприятно… Иначе как “бараны” к
