Афанасьев посмотрел наверх и спросил:
– Ты, поди, и смерти не боишься? Думаешь, и нет её?
В полутьме Артём заметил, что его товарищ даже кивнул головой вверх, словно это не лиса, а самая смерть там и бродила.
– А что, есть? – спросил Артём.
Он-то наверняка знал, что лиса.
Рыжий поэт снова упал на спину, но вытянул обе руки перед собой, растопырил пальцы и стал их рассматривать.
– Мне тут Кабир-шах… или Курез-шах?.. кто-то из них рассказал, что смерть – путешествие. Самое любопытное в жизни. Настолько любопытное – что только сиди и радуйся, как перед спектаклем… – Уронив руки, Афанасьев помолчал, собираясь с мыслями; выдохнул и сказал: – Ждёшь его, ждёшь, этого путешествия, высунул голову за кулисы, а тебе щ-щёлк! – и голову ножницами отрезали – огромными такими, ржавыми. Башка упала, вот тебе и всё путешествие. Только из безголового тела разная жижа льёт напоследок, и спереди, и сзади.
Неожиданно Афанасьев начал чесать щёку – частым собачьим движеньем, разве что искры не летели из-под когтей от такого хруста.
Артём посмотрел на это как на привычный афанасьевский финт; собственно, так оно и было.
Что до слов, сказанных Афанасьевым, – Артём вроде бы понимал их смысл, но оценить мог только красоту слога, потому что – его товарищ был прав – никаких ножниц он не чувствовал и представить их перещёлк под собственным подбородком так и не научился, хотя возможности для этого в последнее время ему были предоставлены не раз. Должно быть, знать о своей смерти – не самая важная наука на земле.
– …В общем, такие путешествия не в моём вкусе, – досказал Афанасьев, начесавшись. – У меня есть другое предложение из области географии. Готов меня слушать, Тёма?
– Говори, Афанас, – сказал Артём; хотя откуда-то знал заранее, что сейчас сказанное ему окажется ненужным и лишним.
Афанасьев, перевалившись на грудь, встал и, скрипя половицами, подошёл к окошку – долго вглядывался, даже рамы потрогал.
Потом вернулся назад и постоял у дверей, прислушиваясь.
– Здесь точно никого нет? – спросил он.
– Разве что лиса, – сказал Артём.
– А этот ваш… лисофон – сюда не мог Крапин провести?
– Всё, что ты сейчас скажешь, сразу идёт радиограммой в информационный отдел, – ответил Артём. – Утром по соловецкому радио перескажут вкратце.
Афанасьев ещё покружил с минуту, в полутьме натыкаясь то на стул, то на собственные ботинки, которые по лагерной привычке принёс в комнату, а не оставил, как его товарищ, у порога.
Потом наконец уселся рядом с Артёмом и задыхающимся то ли от восторга, то ли от волнения голосом поведал примерно следующее.
Бурцев уже месяц как назначен старостой Соловецкого лагеря.
Услышав это, Артём только покрутил головой: стоило уехать, как в лагере началось чёрт знает что. И неясно, радоваться или огорчаться тому.
Пока Эйхманис собирал дела, а Ногтев ещё не вступил в должность, Бурцев успел высоко подняться. Работая в ИСО, он исхитрился собрать материал на чекистское руководство, которое, как выяснилось, состояло наполовину из кокаинистов и сифилитиков. Пользуясь этим материалом, Бурцев получил серьёзную власть и разнообразные полномочия.
Дело доходило до того, что он сажал чекистов среднего звена в карцер – и никто на него пожаловаться не мог, потому что все жалобы шли через его бывший отдел в ИСО, где Бурцев оставил своего человека, тоже из бывших колчаковских офицеров.
“Самым интересным на берегу не угостил, – мельком подумал Артём про Афанасьева, от таких вестей по примеру товарища начавший поглядывать то в окно, то на двери. – Припас до ночи… дичь свою жареную…”
Красноармейцев из надзора Бурцев держит в натуральном страхе: ввёл палочные наказания за пьянство и грубые дисциплинарные нарушения. Заодно Бурцев давит всех, кто попадается под руку – и блатных, и каэров, и бытовиков, и бывших социалистов, которых не терпит с особо мстительным чувством.
Случай с Мезерницким Бурцеву был даже выгоден: он сам занялся допросами, чтоб его смутные дела оказались в тени; к примеру, зубы Шлабуковскому именно наш Мстислав и выбил.
Шлабуковского Эйхманис спас, но в целом всему происходящему не препятствовал. Собственно, никаких причин для того и не
