– Галя, тебе надо знать… – начал Артём и тут же, ошарашенный выстрелами где-то то ли совсем поблизости, то ли этажом ниже, вскочил, уронив табуретку…
– Сидеть! – крикнула ему Галя, скорей по привычке, как кричала многим, попадавшим к ней в кабинет.
“Всё-таки началось! – запрыгало в голове у Артёма. – Они всё-таки решились!”
– Галя, стой! – крикнул он ей, побежавшей к дверям. – Это побег! Это заговор!
– Заткнись! – оглянувшись на него с искажённым лицом, почти сорвавшись на визг, крикнула, как клюнула ему в лоб, и вышла в коридор.
В коридоре на разные голоса, словно на пожаре, орали чекисты.
– Тут он! Тут! Готово!
– Убит?
– Убит?
– Убит, что ли?
– Раненый! Чуть, сука, не попал в Ткачука!
Артём несколько раз прошёлся по комнате: а ему что? А ему куда? А он за кого?
Через минуту вернулась бледная, но спокойная, с потемневшим взором Галя. Убрала наган в ящик стола.
– Бурцева арестовали в его кабинете. Он отстреливался. Теперь пошли по ротам – кого-то ещё будут брать под арест. Я ничего не знаю об этом. Пересиди ночь в келье, завтра отправлю тебя на Лисий. Сейчас я красноармейца вызову.
Красноармеец проводил только до выхода из здания Инфор-мационно-следственного отдела.
Пахло оружием, порохом, нервозностью, бешенством, страхом, выбитой пулями извёсткой.
Всякий пробегавший навстречу чекист взглядывал Артёму в лицо, будто в нём подозревали задержанного заговорщика.
– Надо забрать все дела из его кабинета, – озабоченно говорили между собой двое поднимавшихся вверх. Артём догадался, что речь идёт о Бурцеве и всех собранных им материалах.
Афанасьев был прав, прав, прав.
Чекистов в здании оказалось неожиданно много, словно они повылезали из шкафов, из-под столов, из-под диванов, где прятались.
– Это кто? – спросили у красноармейца внизу очередные черти в кожаных тужурках.
Артём вздрогнул. Чекисты искали, кого бы им убить.
– С допроса, велели отпустить, – ответил красноармеец.
Его вытолкнули во двор.
В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.
Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.
По двору иногда пробегали красноармейцы.
Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.
Чекист, тащивший священника, был пьян – не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.
Артёма проняла догадка: вся борода была в крови – полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.
Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя – там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.
Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.
“Дровяной двор!” – подсказал ему кто-то, и он доверился.
Вдоль стен, избегая света фонарей, Артём побежал к дровяным складам, дыхание сразу сбилось, он дышал как плакал.
Ему казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы и сейчас ударится об ужасную твердь, и всё рассыплется на мельчайшие куски, и это крошево без остатка засосёт в чёрную дыру.
…Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки.
Дрова были длинные – для монастырских печей, расцарапал щёку, нахватал заноз полные ладони, забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой.
