красноармеец, который неизвестно с чем пришёл и мешал свершиться скорому суду. – Постоялый двор себе нашёл? Выметайся отсюда пулей!
Артём и так выметался.
Заметил, что, судя по отчуждённому выражению лиц, заселявшиеся лагерники не чувствовали никакого сочувствия к нему – но, напротив, душевно поддержали бы ротного, если б Артёма бросили на пол и потоптали.
– Как в норе спал, шакалья морда, – вослед уже рычал ротный: он сорвал с кровати присыпанную землёй простынь и бросил Артёму вслед.
Артём поймал её и, не зная, куда деть, накрутил на руку.
“Никто меня, битого фраера, ударить не смеет, – посмеивался Артём. – Вот, даже простынку отдали…”
Развернув её и чуть перетряхнув, Артём накинул простынь на плечо и пошёл, как в белом, пусть и грязном, плаще.
Красноармейцу было всё равно, да и в монастырском дворе никто внимания не обращал – на Соловках и не так ходят… может, парень всё своё имущество носит на себе.
“…Это у меня носовой платок такой, – дурачился Артём. – Пусть Крапин обзавидуется”.
В ИСО шедший первым красноармеец направился не вверх по лестнице, а в другую сторону, по нижнему этажу, и Артём остался его дожидаться: может, служивому надо к товарищу разжиться махорочкой.
Хотя сердцем он всё уже понял.
Понял даже, когда ещё дурачился с простынёй.
– Чего встал? – гаркнул красноармеец, бегом вернулся к Артёму, схватил за шею и толкнул впереди себя и кулаком ещё добавил промеж лопаток.
Они спустились по древним каменным ступеням вниз, в подвальные помещения, красноармеец постучал в железную дверь кулаком, оттуда спросили: “Кто?”. “Горяинова привёл”, – ответил красноармеец, ни одной буквы в его фамилии не перепутав.
Его заперли тут же, у железных дверей в тёмном, без окон, пропахшем влагой помещении.
Артём стоял при входе, привыкая к темноте и вслушиваясь: нет ли здесь ещё кого-то. Судя по звуку, какой дала захлопнувшаяся за спиной Артёма дверь, помещение было небольшим.
И пустым.
Располагайся – живи.
– Да проснулся он уже, веди, – громко сказали в коридоре.
Дверь снова открыли, и Артёму велели выйти.
– А я только начал обвыкаться, – сказал Артём.
Красноармеец не отвечал, а только подкапливал злобу для следующего удара.
Они пошли обратно тем же путём.
“Сейчас вернут меня в келью и скажут: “Ложись, досыпай, парень, извини, что потревожили! Скоро лодку за тобой пришлём… Прямо в монастырский двор. Тебе моторную или под парусом?…” – рассказывал себе, как сказку на ночь, Артём.
В кабинете на втором этаже сидел Горшков, выглядевший погано, малоспавший, тугие щёки обвяли, но в приподнятом настроении, даже с лукавинкой в глазах.
“Всё не пыточная”, – попытался обрадовать себя Артём.
На стенах в нескольких местах была выщерблена извёстка.
“А это Бурцева кабинет, – легко догадался Артём. – Вот теперь тут кто поселился”.
В комнате был плохо прибранный бардак: ящики шкафов явно вынимали, а то и выламывали целиком, потом кое-как загоняли обратно, несколько бумаг, затоптанных, так и лежало на полу, кипа папок была свалена в левом углу за спиной Горшкова.
– Он и с простынкой уже, – сказал Горшков, но словно не Горяинову, а кому-то ещё, незримому. – Зубы в неё будет собирать!
“С Бурцевым он, что ли, разговаривает, мразь полоумная”, – подумал Артём.
Новый хозяин кабинета кивнул на табуретку возле стола.
Артём сел, сложив скомканную простыню на коленях.
– Фамилия?
Он назвал себя. Статью. Срок.
– Вершилин Василий Петрович – знаете такого? – спросил Горшков, вздохнув чуть устало, но с тем чувством, когда человеку ставят вторую, а то и третью тарелку супа, которую придётся осилить.
– Василия Петровича? – переспросил Артём. – Как же не знать: мы в одной роте с ним были. И спали рядом.
