допрашивала комиссия. У вас есть основания подозревать их в некачественной работе? Или в чрезмерном гуманизме?
Чекисты переглянулись. Один из них ухмыльнулся. Другой скривился.
В соседней секретарской комнате раздался шум: кто-то, скорей всего секретарь, резко поднялся с места – загрохотал стул, хором вздрогнули предметы на столе.
К ним вошёл начальник лагеря Ногтев. Взгляд его был тяжёл и в глазах – как песка насыпали: мутно, зыбко.
Артёма он просто не увидел.
– Чего тут несёт эта тварь? – ни к кому лично не обращаясь, спросил Ногтев, подойдя к столу, подняв какую-то бумагу и тут же бросив её.
Два человека ответили одновременно: сама Галя и один из чекистов.
– Стоит на своём: составляла карты, ссылается на Эйхманиса, – поспешно сказал чекист, привставая с места.
– Я боец Красной армии, – медленно сказала Галя.
Ногтев дрогнул челюстью.
– Три года этой суке, – сказал он, не глядя на Галю и уже выходя; потом что-то вспомнил и, остановившись в дверях, чуть даже повеселев, добавил: – У Бурцева в бумагах есть донесение леопарда, что она путалась с заключённым… Прямо на крыше! С тобой? – и перевёл глаза, полные зыбучего песка, на Артёма.
Оказывается, он всё-таки его видел.
– Нет, – сказал Артём, чувствуя, как на него валится огромная соловецкая стена, и спасенья нет. Он никогда не слышал у себя такого голоса – это был голос человека, который имеет право всего на одно слово; но и это слово ничего уже не меняет.
– Кому тут какая разница, – засмеялся Ногтев, показывая на удивление белые и очень крепкие зубы, – тебе всё равно подыхать, шакал.
– Что за кошмар тут у вас. Я Фёдору напишу. Что происходит? – сказала Галя, поднимаясь.
Каждая фраза, произносимая ей, надрывалась и падала.
“Она спрашивает только о себе…” – понимал Артём: о нём уже не шло речи.
Хотя его ещё не объявили неживым. О нём ещё не сказали ничего.
– Три года ей “за самовольную отлучку”, – повторил Ногтев, не глядя на Галю. – Пусть радуется, что мы не разбираемся в её блядках, а то нарыли бы… – и вышел.
Дверь ударилась о косяк и со скрипом отошла, оставшись полуоткрытой.
Медленно подошёл секретарь – все зачем-то слушали эти шаги – и накрепко прикрыл дверь. Наверное, это было его постоянной рабочей обязанностью.
Галя без сил опустилась на стул и сидела, закусив губу: она не верила.
Молодые чекисты снова переглянулись: что значил их перегляд, Артём не мог догадаться.
– Вы все будете за это наказаны, понимаете? – еле слышно спросила Галя, как будто у неё вмиг пропал голос.
– Административная коллегия лагеря сама имеет право выносить приговоры, Галина. Вы же знаете, – не глядя ей в глаза, сказал сидевший за столом чекист. Пока она была ему почти ровня – он был с ней на “ты”. Стремительный перевод сотрудницы лагеря в число заключённых как бы приподнял её для чекиста… Или, точней, отдалил от него.
– Ногтев отдал неправомерный приказ, сюда приедет комиссия, и ему опять ничего не будет, а вас зароют на Секирке, – набрав воздуха, сказала Галя, и к Секирке голос её вернулся и почти зазвенел.
Стоявший и до сих пор не бравший слова чекист дол-гим взглядом посмотрел на Галину и ответил бесстрастно и веско:
– Тут не надо никого пугать. А то первая доедешь до Секирки.
Галя вдруг посмотрела на Артёма: беззащитно, по-женски, открыто: это было так неожиданно. “Неужели правда?” – говорил её взгляд.
– А с этим чего? – кивнув на Артёма, спросил сидевший за столом чекист.
Артём почувствовал, что кровь закружилась в его голове – так же нелепо и порывисто, как снег за окном, только горячо, горячо.
Второй чекист, совсем немного помедлив, решил:
– Сказали: ей три года – вот и ему три года накинем.
Он с удовольствием прикурил папиросу. На подоконнике были их окурки.
Всё в лице Артёма стало мелким: маленькие глаза, никогда не смотрящие прямо, тонкие губы, не торопящиеся улыбаться. Мимика безличностная, стёртая. Не очень больной, не очень здоровый человек.
