Соотношение сил

Он довольно легко понял суть открытия, возможно потому, что уже немного освоился в микромире. Он заполнил выписками последний листок блокнота и картонку обложки, отложил дочитанную до конца «Краткую справку». Но осталась еще солидная порция бумаг.

Он принялся читать газетные и журнальные вырезки. Замелькали заголовки: «Ядро урана расколото! Выделена колоссальная энергия, достаточная, чтобы взорвать планету»; «Будущую войну выиграет то государство, которое первым создаст оружие массового уничтожения на основе деления атомного ядра».

Это началось с первых дней тридцать девятого года. Весь январь американская и британская пресса жонглировала эпитетами. Открытие называли великим, величайшим, грандиозным, невероятным, репортеры объясняли широкой публике основные законы ядерной физики.

Ося поразился – эти газеты он уже читал, заголовки видел, но они бесследно испарились из памяти. Политика, предчувствие войны – вот что было тогда главным.

Теперь он читал другими глазами. И сразу заметил странность. Открытие выглядело анонимным.

«Всемирно знаменитый Нильс Бор из Копенгагена и Энрико Ферми из Рима, оба нобелевские лауреаты, восторженно приветствуют это открытие как одно из самых выдающихся за последние годы».

Понятно, приветствуют. А кто же все-таки открыл?

«Тибо не мог ошибиться, когда назвал профессора Мейтнер, – недоумевал Ося, листая вырезки, – и в «Справке» речь идет о ней. Но почему нигде нет ее имени?»

Наиболее добросовестные репортеры упоминали немецких химиков Гана и Штрассмана. В подборке Ося нашел вырезку из немецкого научного журнала. Статья за подписями Гана и Штрассмана вышла в начале января. Текста в ней было меньше, чем формул, однако достаточно, чтобы понять: химики описывают результаты своих опытов и замечают в них нечто странное, то, чего в принципе не может быть по всем законам химии. Но о делении ядра урана – ни слова.

Ферми в интервью «Нью-Йорк таймс» формулировал суть открытия слишком сложно и путано, использовал местоимение «мы». «Мы наблюдали», «мы обнаружили», «мы поняли». Как будто открытие было коллективным. В одно прекрасное мгновение всех вдруг осенило. Слепые прозрели.

За интервью следовала вырезка из «Таймс»: «В Колумбийском университете физик Энрике Ферми, работающий в США, при помощи циклотрона и магнита весом в 76 тонн открыл новый процесс – расщепление атома».

Британская «Ивнинг пост» напечатала открытое письмо Лео Силарда. Он тоже не упоминал Мейтнер, просто призывал прозревших ученых прекратить публикации работ по делению ядра. «Все это при некоторых обстоятельствах может привести к созданию бомб, которые окажутся чрезвычайно опасными орудиями уничтожения вообще, а в руках некоторых правительств в особенности».

Имя профессора Мейтнер впервые возникло в «Физикл ревью», в короткой заметке Нильса Бора. Там приводились веские доводы против опасений Силарда. Опять формулы. Ося даже не пытался в них ковыряться, читал только текст. Бор утверждал, что на пути к созданию бомбы стоят проблемы, неразрешимые при уровне современной техники. Знакомый синий карандаш оставил на полях крючок вопросительного знака.

Статья в февральском номере британского журнала «Нейчер» называлась: «Расщепление ядра урана нейтронами: новый тип ядерной реакции». После полутора месяцев слухов, эмоций, путаных комментариев появилось первое спокойное, внятное изложение сути открытия, за подписями профессора Лизы Мейтнер и доктора Отто Фриша. На обратной стороне листа синий карандаш пояснил, что доктор Фриш – молодой немецкий физик, еврей, удрал из Германии в тридцать четвертом, работает у Бора в Копенгагенском университете. Профессор Мейтнер приходится ему родной теткой.

На следующих страницах был машинописный английский текст, с пометкой «перевод с датского». Интервью Фриша корреспонденту маленькой копенгагенской газеты.

Из интервью Ося наконец узнал, кто, когда и каким образом открыл деление ядра.

Лиза Мейтнер всю жизнь посвятила физике, стала первой женщиной в истории, получившей звание профессора в Германии. Тридцать лет проработала в Институте химии Общества кайзера Вильгельма в Далеме, бок о бок с тем самым химиком Ганом, которому в некоторых публикациях приписывалось открытие.

В отличие от разумного племянника, Лиза оставалась в Германии до последней возможности. Ее спасало австрийское подданство. В тридцать восьмом, после аншлюза Австрии, ее паспорт стал недействителен. А новый, немецкий, ей не выдавали, поскольку была еврейкой. В шестьдесят лет ей пришлось бросить все – лабораторию, квартиру, имущество и удрать нелегально в Швецию.

Ган не мог без нее обойтись, ежедневно отправлял письма с описанием своих экспериментов. Она оценивала результаты,