Скорее бы увидеть сестру. Прервать томительное беспокойство… лучше самый трагичный исход, чем это… ожидание.
8
Каждый раз, избавляясь от оружия, Илья чувствовал себя предателем.
Да, он понимал, что поработавший ствол – единственная, по сути, ниточка, по которой его могут найти. Но превращать оружие, безотказное, надежное, пристрелянное, в горстку ржавеющих в земле деталей – это давалось ему куда с большим усилием, чем нажатие на спуск.
Постепенно он смирился. Понял, что в этом есть своя высшая справедливость – оружие должно уходить вслед за клиентом. Как бы там ни было, а жизнь человека дороже четырехсот граммов стали. Ему было даровано забирать чужие жизни, не оставляя взамен своей. Что ж, значит, расплату понесет пистолет.
Но по крайней мере оружие заслужило прощание.
Илья разобрал и аккуратно вычистил «ПМ». Собрал, вщелкнул обойму. Положил на стол, одиноко стоявший посреди комнаты. Замер, склонившись над пистолетом, фиксируя его в памяти, заслоняя этой картинкой – холодный металл на чистом столе – ту, недавнюю, где растянувшийся на полу клиент провожал его угасающим взглядом.
Его квартира производила странное, слегка безумное впечатление.
Бронированная дверь в грязном подъезде бетонной многоэтажки казалась достаточно солидной, чтобы скрывать апартаменты, достойные клиентов Карамазова. Однако за ней была лишь грязноватая квартира с разрушенной стеной между двумя комнатами, со стенами, оклеенными рыжими газетами советских времен, узкой тахтой у стены, письменным столом и книжным шкафом посреди нелепо пустого пространства. Соневские видеодвойка и музыкальный центр на полу казались материализованной галлюцинацией. Не знавший циклевки паркет был завален картонными папками с выбивающимися из них машинописными страницами. Работа редактором в хиленьком частном издательстве давала Илье и прекрасное прикрытие, и избыток свободного времени.
Все остальное Илья получал иным путем.
Он стоял над пистолетом минут пять. Потом прошел к окну, выходящему на огромный безлюдный двор, аккуратно задернул шторы. Минуту возился в темноте, извлекая из-под картонных папок с творениями наивных писак знакомую на ощупь папку с несколько иным содержимым. Уселся на тахту и включил тусклое бра.
За эти секунды он изменился. Снятые брюки разительно меняют мужчину.
Если бы перед Ильей стал выбор, какую из тайных сторон его жизни предать гласности, он выбрал бы ту, с пистолетом в руках. Но только не это… не фотографии, наклеенные на картонки, сложенные стопкой в папке с ботиночными шнурками.
Фотографии, которые он разглядывал, были черно-белые, на тонкой пожелтевшей бумаге, того скверного качества, которое дают только совковая порнография и офсетная печать в газетах. На фотографиях были девочки – много девочек в возрасте от пяти до двенадцати лет, не стесненных никакой одеждой. Осыпавшиеся бумажные волокна делали фотографии мутными, похожими на непристойный ребус, но Илью это не пугало. Он всегда отличался хорошим воображением.
Сейчас Илья уже не видел раскрытой папки. Глаза его смотрели сквозь бумагу – в то темное далеко, заглянуть куда рискуют немногие, а помнят о своих наблюдениях единицы. Капелька пота застыла на лбу, поблескивая под спутанными волосами, как крошечный третий глаз.
Там, в темном далеке, была такая же зашторенная комната, только на расправленной кровати Илья был не один. Девочка сидела рядом – маленькая девочка в коричневой школьной форме, забытой всеми много лет назад. Илья – там, за незримой гранью, раздевал ее. Медленно и красиво, стягивая кружевной фартучек, юбку, колготки…
Он шумно выдохнул, неподвижный, как статуя, лишь пальцы не прекращали заученной в детстве игры. Рука с зажатой папкой начала мелко подрагивать…
Там, в темноте, он стянул с девочки майку и положил ладони на узкие бедра. Сейчас…
«Дурак! – сказала девочка в темноте. – Не трогай!»
Илья издал то ли стон, то ли вздох, заваливаясь на кровать, чувствуя, как ослабевают руки. Папка с фотографиями стала
