отпихнул его и тоже рванул к окну. Раздался крик:
- Трогай, бля!
Автобус резко рванул с места, всех качнуло, люди – и задержанные и омоновцы – попадали на сиденья. Чтобы не упасть, я рефлексивно ухватился за раму окна, в котором отсутствовало стекло, видимо, выдавленное кем-то из задержанных во время моей схватки с омоновцем.
Автобус отчаливал от пятачка на Гостином дворе, я видел сквозь окно, как дружно скандирует толпа перед станцией метро, как люди машут руками отъезжающему автобусу с их задержанными товарищами, как лихорадочно мечется ОМОН, не зная, что предпринять, как тут, под этим декабрьским небом, существующий режим раз и навсегда теряет свою легитимность.
Происходящее, возможно, могло показаться кому-то хаосом, но, однако, в этом кажущемся хаосе присутствовал четкий незримый порядок. Более того, этот выход людей на площадь был предсказуем, обусловлен и предначертан. Этот крик был закономерным итогом чересчур затянувшегося молчания. Это мое поколение говорило свое дружное «Нет!» тем, кто присвоил себе право выбирать для него и за него его же будущее. Говорило, что оно все еще есть, живо и готово задавать реальности свои вопросы…
Автобус тем временем несся по Невскому проспекту. Кажется, за то немногое время, что мы тут находились, он насквозь пропитался духом мятежа и липким страхом дрогнувшей под нашим неистовым натиском системы, и это явственно читалось в нервном поведении омоновцев и в судорожной манере вождения, которую демонстрировал водитель автобуса.
В автобусе оказались и Глеб, и Быра: их закинули в него как раз тогда, когда вылетело стекло из окна аварийного выхода, теперь мы вместе сидели у этого самого окна и вдыхали воздух улицы, воздух свободы.
- Что теперь? – спросил Быра.
- В отделение отвезут, а там – видно будет, - ответил Глеб.
- Такими темпами – на месте отделения может оказаться еще один очаг революции…
- Ну, так и лучше!
Свернув с Невского и покружив по узким улочкам центра, автобус, наконец, остановился у отделения полиции. Судя по нервным метаниям полицейских вокруг участка, работы им сегодня хватало. Один из омоновцев покинул автобус и прошел в участок.
Вскоре он вернулся и первыми на выход повели меня и Глеба с Бырой. В этот момент несколько человек выскочили из автобуса через разбитое окно и понеслись прочь от участка. Омоновцам ничего не оставалось, как, матерясь, проводить их взглядами. Сегодня был явно не их день.
В отделении у нас забрали паспорта и усадили на скамейки в коридоре напротив дежурки. Сквозь огромное стекло мне было видно, как дежурный лейтенант принялся составлять протоколы.
Помимо нас из автобуса привели еще двоих: лысоватого мужика прилично за сорок и седого дядьку в смешной шапке покроя «петушок». После этого омоновцы ушли – видимо, развозить по участкам оставшихся в автобусе задержанных.
Лысоватый с ходу принялся громко возмущаться, проклиная на чем свет стоит и режим в целом, и это отделение полиции в частности, а седой сел в углу и внезапно расплакался.
- Ты чего? – спросил его лысоватый, отвлекшись от своей гневной тирады.
- Я… это… - по покрасневшему лицу седого катились крупные слезы, - за что меня схватили-то?.. Я же просто мимо шел… к метро…
- Э, отец, да мы все просто мимо шли, - попробовал пошутить лысоватый, но седой его юмора не понял и заплакал еще сильнее.
- Меня ж… меня ж… меня ж вообще первый раз в милицию забрали…
- Теперь у нас полиция, отец. Милиция – это раньше была…
- Да какая разница?.. Что люди-то подумают?..
Сюрреалистичные картины этого вечера перестали смущать мое сознание. Сначала школьники в окружении ОМОНа, теперь этот рыдающий дядька в отделении, по случайности попавший под раздачу: что-то в этой реальности явно было не так, какая-то ошибка закралась в нее, и оттого абсурд начинал становиться нормой. Впрочем, все началось с выборов без выбора – и именно они были самым первым, основополагающим абсурдом, который положил начало всему остальному.
Откуда-то из глубины здания к нам прошествовал полковник – возможно, начальник участка или кто-то из его замов. Увидев
