Гарри чувствует закипающую злость и, бросив взгляд в окно, заговаривает о погоде. На стекле появляются капли, растут и потом начинают сбегать вниз — упорно, оставляя за собой полоски. Вот так же и он плакал. С самого раннего детства, когда сознание его еще только пробуждалось, Гарри любил стоять возле радиаторов в старом, разделенном пополам доме на Джексон- роуд и смотреть в окно на дождь: ты всего в нескольких дюймах от стекла — и сухой, а по ту сторону был бы мокрый.
— Интересно, пойдет ли дождь, когда будет выступать Папа. — Папа сегодня днем прилетает в Бостон.
— Никогда в жизни. Он взмахнет руками, и небо наполнится певчими птицами. Певчими птицами и конским дерьмом.
Хоть Гарри и не католик, но это коробит его — да, Чарли сегодня кусается.
— Ты видел эти толпы по телевидению? Ирландцы просто рехнулись. Сказали, что в одном месте их собралось больше миллиона.
— Тупицы они, эти мики[31], — говорит Чарли и отворачивается от окна.
Но Гарри не может дать ему уйти. Он говорит:
— А вчера вечером отдали назад Панамский канал.
— Угу. Меня просто тошнит от того, что происходит. Грустно у нас стало жить — отовсюду нас выталкивают.
— Ты же хотел, чтобы мы ушли из Вьетнама.
— Это тоже была грустная история.
— Послушай!
— Да?
— Я слышал, у тебя была беседа с мамашей Спрингер.
— Последняя из целой серии. Вот в ней нет ничего грустного. Старуха — кремень.
— Куда же ты предполагаешь двинуться? Нельсон и Пру в пятницу возвращаются из Покон.
— Да пока никуда. Похожу в кино. Пооколачиваюсь по барам.
— А что, если поехать во Флориду — ты ведь все время говоришь про Флориду?
— Да что ты! Я же не могу предложить моей старушке перебраться туда. Что она там будет делать — тасовать карты?
— По-моему, ты говорил, что у тебя теперь появилась двоюродная сестра, которая может о ней заботиться.
— Глория. Не знаю, что-то там намечается. Они с мужем, возможно, снова сойдутся. Ему не нравится по утрам самому готовить себе яичницу.
— О-о. Извини. — Некоторое время Гарри молчит. — Извини за все.
Чарли передергивает плечами:
— А ты-то что тут можешь сделать?
Именно это Гарри и хотелось услышать — чувство облегчения затопляет его, словно вдруг включили яркий свет. Когда лучше себя чувствуешь, то и видишь лучше: он вдруг видит в кустах за окном все эти клочья бумаги, пакеты и стаканчики, которые принесло ветром через шоссе от «Придорожной кухни», — теперь они лежат и мокнут под дождем. Он говорит:
— Я бы сам мог уйти.
— Это глупо, чемпион. Что ты станешь делать? Я — я могу торговать где угодно. За меня не волнуйся. Ко мне уже подкатывались. Новости в нашем деле распространяются быстро. В нашем бизнесе люди пуганые.
— Я сказал ей: «Мамаша, Чарли — это душа «Спрингер-моторс». Половина клиентов приходят к нам благодаря ему. Больше половины».
— Спасибо, что замолвил за меня словечко. Но, знаешь, всему наступает конец.
— Наверное. — Но не для Гарри Энгстрома. Никогда, никогда.
— А как Джен? Что она сказала, когда возникла идея выставить меня за дверь?
Нелегкий вопросец.
— Не так уж много. Ты же знаешь, ей не выстоять против старухи — у нее это никогда не получалось.
— Если хочешь знать, сгубила меня, по-моему, эта поездка с Мелани. Обе спрингеровские дамы сразу охладели ко мне.
— Ты думаешь, что до сих пор не безразличен Дженис?
— Человек никогда не становится совсем тебе безразличен, чемпион. Ты все еще не равнодушен к той девчушке, чьи штанишки видел в детском саду. Если кто-то был когда-то тебе дорог, то не будет безразличен никогда. Вот так глупо мы устроены.
У Кролика его слова вызывают определенные ассоциации: камень, вылетевший в космос, тоже крутится вечно. Кролика интересует космос, и он каждый день выискивает в газетах хоть что-нибудь об этих гигантских казармах где-то на краю вселенной,
