унцию, то семьдесят пять процентов от этой суммы составляют 27,52 доллара. Но, заметила молодая женщина, не хотите же вы, чтобы «Финансовые альтернативы» продавали серебро дешевле слитков, а покупали по той же цене. Выглядела она менее ухоженной — крошечный прыщик в уголке губ превратился в нечто такое, что пришлось прикрыть круглым кусочком пластыря. Однако, позвонив куда-то в глубину здания — сама-то она сидит в помещении, отделенном от улицы лишь тоненькими жалюзи, — она сообщила, что они могут получить ровно по двадцать четыре доллара за монету. Таким образом, восемьсот восемьдесят восемь штук составили 21 312 долларов, иными словами, меньше чем за месяц они нажили 6 660 долларов. Гарри пожелал оставить себе на память восемь красивых старых колес, так что цифра на чеке сократилась до 21 120 долларов — в любом случае более магическое число. Они достали свое неподъемное богатство из жестяного ящика в бруэрском Кредитном банке и из сейфа в «Спрингер-моторс», на сей раз заранее позаботившись о том, чтобы меньше нести его на руках, и запарковав «корону» вопреки правилам во втором ряду на Уайзер-стрит. На другой день, когда цена на серебро упала до 31,75 доллара за унцию, они подписали все в том же бруэрском банке обязательство на 62 400 долларов сроком на двадцать лет из расчета по тринадцать с половиной процентов годовых, на полтора процента меньше текущей ставки и при условии возобновления обязательства через три года. Каменный домик в Пенн-Парке, некогда бывший приютом садовника, стоил 78 000 долларов. Дженис хотела внести 25 000 долларов, но Гарри заметил, что во времена инфляции хорошо иметь долг, что проценты по закладной вычитаются из налога и сертификат на минимальную сумму в 10 тысяч долларов, положенных на шесть месяцев, дает нынче около 12 процентов. Таким образом, они решили договориться о 20-процентной марже или внести 15 600 долларов, на что банк, учитывая отличную кредитоспособность мистера Энгстрома и его семьи, с удовольствием согласился. И вот Дженис и Гарри вышли из банка между монументальными колоннами, щурясь от света зимнего дня, уже домовладельцами, которые через день улетят туда, где еще лето. Проходят годы, и ничего не происходит, а потом одно событие следует за другим. Закипает вода, расцветает кактус, объявляется рак.
— Мама, кажется, смирилась, — говорит Дженис. — Она рассказала мне длинную историю о том, как ее родители, которые, насколько тебе известно, занимали в округе более высокое положение, чем Спрингеры, предложили ей с папой поселиться у них, пока он изучал счетоводное дело, и он сказал — нет, если он не в состоянии дать своей жене крышу над головой, не следовало ему жениться.
— Надо бы ей рассказать эту историю Нельсону.
— Я не стала бы слишком жать сейчас на Нельсона, что-то его грызет.
— Я не жму на него, это он на меня жмет. Так нажал, что выставил из дома.
— Возможно, наш отъезд перепугал его. Он почувствовал, что у него есть обязанности.
— Пора бы уже малому проснуться. А как, по-твоему, смотрит на все это Пру?
Дженис вздыхает — еще один звук, потонувший в шуршании, сопровождающем полет. Маленькие тупорылые насадки над их головой шипят, подавая кислород. Гарри так хочется услышать, что Пру ненавидит Нельсона, что она жалеет о своем браке, что рядом с отцом сын выглядит психопатом.
— Да, по-моему, никак, — говорит Дженис. — Мы иногда с ней беседуем, и она знает, что Нельсон несчастен, но она верит в него. Тереза ведь так рвалась уехать подальше от своих родных из Огайо, что теперь она не может быть слишком разборчивой — с кем свела ее жизнь, с тем и свела.
— Она по-прежнему продолжает хлебать этот мятный ликер?
— Она немного легкомысленная, но в этом возрасте они все такие. Кажется, что ни случись — со всем ты справишься и дьявол никогда не попутает тебя.
Гарри дружески подталкивает ее локтем, показывая, что все помнит. Дьявол ведь попутал ее двадцать лет тому назад. Общая вина лежит на них, как пристяжные ремни, и держит их крепко, но чувствуют они ее, только когда пытаются пошевелиться. .
— Эй вы, влюбленные птички! — раздается громкий голос пустозвона Ронни Гаррисона, он смотрит на них сверху, из-за спинок кресел, дыша виски. — Уделите нам немного внимания, а ворковать будете дома.
И остальные три часа полета они проводят со своими четырьмя друзьями — пересаживаются, стоят в проходе, передвигаются по широкому нутру «боинга», точно они в длинной гостиной Уэбба Мэркетта. Они накачиваются спиртным и вспоминают, как вместе проводили время: такое впечатление, что забудь они все и замолчи, и эта задуманная ими совместная поездка лопнет, как мыльный пузырь, а они все шестеро вылетят в пустоту, окружающую и держащую в высоте эту подрагивающую скорлупу — самолет. Синди все это время ведет себя любезно, но отчужденно, словно младшая сестра или посторонняя женщина, случайно очутившаяся среди людей, настроившихся на отдых. Она сидит на краешке своего кресла у окна, нагнувшись вперед, стараясь не пропустить их шуток; глядя на нее, трудно поверить, что у этой женщины в строгом темном костюме и блузке с пышным белым
