— Что ты сказала? — переспрашивает он.
— Что я люблю тебя.
— В самом деле? Что ж, я тоже. Занятное у нас было путешествие. Я доволен.
Пока они долго, медленно катят к своей «гармошке», она застенчиво спрашивает:
— А что, Тельма была лучше меня?
Он слишком благодарен Тельме, чтобы опуститься до лжи.
— В определенном смысле. А как Уэбб?
Она кивает и кивает, точно хочет вытрясти последние слезы из глаз.
Он отвечает за нее:
— Значит, мерзавец был хорош.
Она утыкается головой ему в плечо:
— А почему же, ты думал, я так плакала?
Потрясенный, он говорит:
— Я думал, из-за Нельсона.
Дженис снова так громко дергает носом, что какой-то мужчина, уже поднявшийся со своего места и надевающий на загорелую лысую голову русскую меховую шапку, таращится на нее.
— В общем, по большей части, — соглашается Дженис.
И они с Гарри, как два заговорщика, снова обмениваются рукопожатием.
В конце многомильного аэропортовского коридора стоит мамаша Спрингер, немного в стороне от суетливой толпы встречающих. В футуристических пространствах аэровокзала она выглядит усохшей и дряхлой в своем хорошем пальто — не в норковом, а в черном суконном, отделанном чернобурой лисой, и в маленькой вишневой шляпке без полей с откинутой назад вуалеткой, которая еще могла бы сойти в Бруэре, но здесь кажется такой нелепой среди ковбоев, стройных молодых людей — непонятно какого, мужского или женского, пола, — с коротко остриженными под панков, крашенными в пастельные цвета волосами, и черномазых красоток, соорудивших из своих круто вьющихся волос подобие огромных торчащих ушей Микки-Мауса из фильмов Уолта Диснея. Обнимая мамашу, Кролик чувствует, какой маленькой стала эта женщина, которая в дни молодости вселяла в него такой ужас. С ее лица исчезло прежнее надутое выражение, говорившее о кёрнеровской гордости и готовности в любую минуту возмутиться, и кожа без единой кровинки легла складками. Под глазами образовались большие провалы, говорящие о печеночной недостаточности, а зоб превратился в жуткий мешок.
Ей не терпится поскорее все рассказать, и, отступив на шаг, чтобы торжественнее звучал голос, она объявляет:
— Ребеночек родился вчера вечером. Девочка, семи с небольшим фунтов. Я, как отвезла Пру в больницу, ни на минуту не сомкнула глаз — все ждала звонка доктора. — Голос ее дрожит от возмущения. По радио аэропорта передают аранжировку какой-то известной мелодии, которую выводят одновременно несколько скрипок, и слова мамаши сопровождаются такими победными звуками, что Гарри и Дженис еле удерживаются от улыбки, однако шагнуть к ней ближе, несмотря на толкотню, не решаются — так по-детски торжественно объявляет им старуха о случившемся. — А сейчас на «восьмерке» мне все время гудели грузовики, гудели вовсю, точно у нас туман. Точно я могла куда-то свернуть — не по обочине же мне ехать на «крайслере», — говорит Бесси. — А на шоссе после Коншохоккена я думала, меня убьют. В жизни не видела такого множества машин, а я-то думала, что к полудню их станет меньше, а потом эти указатели — на них не прочтешь даже и с хорошими глазами. Всю дорогу, пока я ехала вдоль реки, я молилась Фреду и, право, считаю, это он помог мне добраться сюда, самой мне бы в жизни не доехать.
По всему видно, что больше такого путешествия она никогда не предпримет — Дженис и Гарри присутствуют при завершении последнего в ее жизни великого усилия. Отныне она всецело полагается на них.
5
Однако события не окончательно выбили мамашу Спрингер из седла, и у нее хватило ума позвонить Чарли Ставросу и вернуть его в магазин. Его матери в декабре стало хуже — вся левая сторона у нее онемела, так что теперь она боится передвигаться даже с палочкой, а двоюродная сестра Чарли Глория, как он и предсказывал, вернулась в Норристаун к своему мужу, правда,
