Однако момент был безвозвратно упущен, и еще неизвестно, кто его упустил. Герман никогда не был хорошим отцом. Точнее, был никаким отцом. К своим детям он относился как к непременным атрибутам семейной жизни – и только. Как к неизбежному следствию регулярной половой жизни без соблюдения мер безопасности. Ему было легче дать сыну и дочери денег, чем вместе с ними принять участие в каком-нибудь культурном мероприятии. Музеи и концертные залы дети традиционно посещали без него. Да, патриарха из него не получилось, но Грэм считал, что так даже лучше: присутствие какой-то авторитарной фигуры подавляло бы его, и бунт против установленного порядка мог принять еще более извращенные формы. Бог-отец был ему без надобности, но эти новые отношения, которые завязывались между ними сейчас, казались ему довольно перспективными.
Герман со своей стороны вдруг разглядел в своем сыне одного из тех шустрых, смазливых парней, которые не брезгуют никаким заработком и с подросткового возраста умеют найти применение своим талантам. Оказывается, на белом свете есть люди, которые смотрят на его сына, его Гришку, исключительно как на сексуальный объект. И объект, похоже, не возражает. Он уже имеет соответствующий опыт и знает себе цену... Этим можно втайне восхищаться, когда речь идет о постороннем человеке, этакой неотразимой бестии, но нельзя одобрять, когда такой образ жизни начинает вести твой собственный сын. Так или примерно так он рассуждал, стоя напротив взбешенного, немного испуганного юноши с разбитым лицом. Следующая мысль побудила его взять Грэма за руку и, сдвинув вверх манжету рукава, осмотреть запястье. На одной руке, затем на другой. Характерные ссадины, побледневшие, но все еще различимые, помогли ему представить, как было дело.
– И что же, за это хорошо платят? – осведомился он будничным тоном.
– Лучше, чем за что-либо другое.
– Почему же ты решил завязать? Ведь ты завязал, так? Иначе он не стал бы лезть ко всем подряд со своими сенсационными разоблачениями. Это было не что иное, как месть. Месть за отказ.
– Что он тебе сказал?
Но Герман, почувствовав, что беседа становится чересчур мирной, чуть ли не дружеской, предпочел закруглиться. Чего доброго мальчишка решит, что прощен. Напоследок окинул Грэма полужалостливым-полупрезрительным взглядом, как какого-то уродца из ярмарочного балагана, и вышел, не добавив ни слова.
Оставшись наедине с самим собой, Грэм повернулся к зеркалу. Оттуда на него уставилось хмурое лицо с красивой ссадиной на левой скуле и окровавленным подбородком. Это же самое лицо он видел перед собой минуту назад. Грэм знал, что похож на отца, но не предполагал, что до такой степени.
Он умылся холодной водой, посмотрел на себя еще раз и не обнаружил внутри ни стыда, ни раскаяния – ничего. Где-то на периферии сознания изредка шевелилась неприятная мысль о возможных последствиях сегодняшних событий: Герман мог лишить его финансовой поддержки, Олег мог организовать его похищение или просто жестокое избиение без каких-либо доказательств собственной к тому причастности... Но последнее было уже из области фантастики.
Единственное, что оставило привкус горечи, – проклятый полтинник. Цена пролитой крови. Черт, и зачем ему это понадобилось? Вот сволочной мужик! Уж своему-то сыну он имел право расквасить рожу совершенно бесплатно.
Больше они к этому не возвращались. Герман, вопреки ожиданиям, не подвергал сына никаким репрессиям, но всякое общение между ними, и без того формальное, прекратилось совершенно. Первое время Надежда очень переживала и все пыталась выяснить, в чем дело, подъезжала по очереди то к одному, то к другому, пока наконец не махнула рукой. Сколько можно, ну?.. Грэм отмалчивался, а Герман умел ответить так, что пропадала всякая охота с ним связываться. Даже в этом они были похожи, отец и сын.
В последующие годы Грэм уже не приезжал домой на каникулы. Он познакомился с Колином Мастерсом и летом махнул вместе с ним на Ибицу. Потом в Карпаты, потом в Прованс... В Москве он оказался только по случаю Ольгиной свадьбы, пять лет спустя.
При встрече Герман не подал ему руки, спросил только: «Как успехи?»
Грэм хмуро улыбнулся: «Научился держать удар».
Ольга выходила замуж беременной. Грэм говорил себе, что ему наплевать, и все же что-то унизительное в этом было. Неповоротливость невесты, упакованной в белое кружевное платье и фату до пят, символ девственности, была до того комичной, что хотелось расхохотаться во все горло. «Молчи, умоляю», – шепнула Ольга, заметив, что он критически разглядывает ее живот. Грэм торопливо отвернулся и напоролся взглядом на жениха. Бедолага увидел его усмешку, попытался ответить тем же, не смог, пробурчал нечто нечленораздельное и возненавидел его на всю жизнь.
Ах да, еще эпизод, вроде бы незначительный, тем не менее любопытный. Через неделю после того памятного мордобоя в туалете к Грэму без предупреждения завалился Антон. Посидели, выпили пива, после чего Антон как бы между прочим сообщил, что клиенту с Кутузовского на днях какой-то неизвестный хулиган устроил сотрясение мозга. Мужик сейчас в больнице. Лео видел его, говорит, приложили крепко. Нет, больше ничего не известно. Пострадавший заявил, что этого типа он знать не знает, особых примет не запомнил, да и вообще в эту захватывающую минуту он думал не об особых приметах, а о том, как бы унести ноги. К тому же на улице было темно. Ни часы, ни бумажник неизвестного не заинтересовали. Что же послужило причиной нападения? У Грэма имеются какие-нибудь соображения на этот счет?
Грэм выразил такое удивление наряду с восторгом и злорадством, что Антон сразу же успокоился. Он здраво рассудил, что если бы Грэм был причастен к покушению, то постарался бы выслушать новость с деланным безразличием, чтобы отвести от себя подозрения.
«Пойми, парень, я не то чтобы на его стороне, но тебя же никто не заставлял. Ты взялся за эту работу, она тебя устраивала...»
«Ты прав».
«Согласен, в тот раз он малость перегнул палку, но в таких делах, сам понимаешь, всегда есть некоторый риск».
Спорить не имело смысла. Все это Грэм сотни раз говорил себе сам, пробуя смириться с произошедшим.
«Ты дашь мне свой новый номер?» – смущенно спросил Антон.
«Нет».
«Понял. Ладно, увидимся...»
Но увидеться так и не довелось. Грэм вернулся в Оксфорд, и у него началась совсем другая жизнь. Антон же попросту исчез, сошел со сцены, как плохой актер, достигший пенсионного возраста. И нельзя сказать, что это была серьезная потеря.
Позже Грэм припомнил, что в тот день, когда бедняга Олег получил по репе, Герман вернулся домой в двенадцатом часу ночи, долго базарил на кухне с женой, попутно проклиная пробки на дорогах и существующую на фирме традицию отмечать по пятницам дни рождения сотрудников, потом, уже в одиночестве, читал газету, курил, потом взялся варить кофе среди ночи... Грэм вышел из своей комнаты опустошить пепельницу, мельком глянул в его сторону и увидел, что ссадины на костяшках его правой руки опять кровоточат. Упал?.. Что ж, бывает.
Открыв дверь Дэмиеновой квартиры, Грэм пропускает вперед Кристиана с багажом, заходит, осматривается. Сто восемьдесят квадратных метров домашнего уюта – то, что надо после утомительного перелета с последующим путешествием на такси. В присутствии Кристиана он почти забыл о своей боязни воздушного пространства, этой леденящей кровь подвешенности между небом и землей в громадном железном ящике. И почему все-таки самолеты летают? В свои тридцать семь он все еще не мог дать ответа на этот вопрос.
Расхаживая по квартире, разглядывая весь этот милый сердцу Дэмиена этношик – беленые стены с фрагментами из дикого камня, деревянные балки, люстры на цепях, ковровые дорожки ручной работы, напольные вазы, вазончики, гобелены, – он пробует успокоиться и хотя бы на некоторое время перестать думать о Маргарите. Что делать? Как остановить эту карусель? Нельзя же постоянно надираться как свинья. Мысли – продукт деятельности мозга. Мозг – один из органов человеческого тела. Но человек не властен над собственными мыслями...
