Хви заговорила совсем тихо, голосом еле различимым на фоне скрипа колес тележки и топота бегущих ног вокруг них.
— Могу я, во всяком случае, называть Тебя — любимым?
Он проговорил сквозь комок в горле — который был скорее памятью, чем физическим явлением, поскольку его горло не было уже полностью человеческим.
— Да.
— Я икшианка по рождению, любимый, — сказала она. — Почему я не разделяю их механистический взгляд на наше мироздание? Ты ведь знаешь, как я смотрю на мир, мой возлюбленный Лито?
Он был способен ответить ей лишь взглядом.
— Я ощущаю сверхъестественное за каждым поворотом, — сказала она.
Голос Лито заскрипел даже на его собственный слух, звуча рассерженно.
— Каждый человек творит свое собственное сверхъестественное. — Ты сердишься на меня, любимый.
И опять это ужасное скрежетание голоса:
— Для меня невозможно гневаться на тебя.
— Но между тобой и Молки что-то однажды произошло, — сказала она. — Он никогда мне не рассказывал, что именно, но говорил, что часто удивляется, почему ты его пощадил.
— За то, чему он меня научил.
— Что между вами произошло, любимый?
— Я бы предпочел не говорить о Молки.
— Пожалуйста, любимый. Я чувствую, что для меня это важно.
— Я высказал Молки предположение, что, возможно, есть такие вещи, которые людям не следовало бы изобретать.
— И это все?
— Нет, — неохотно ответил он. — мои слова его рассердили. Он сказал: «Ты воображаешь, в мире без птиц люди не изобрели бы летные аппараты. Какой же ты дурак! Люди способны изобрести, что угодно!»
— Он назвал тебя дураком? — в голосе Хви прозвучало глубокое потрясение.
— Он был прав. И, хотя он отрицал это, он говорил правду. Он научил меня тому, что есть основания для бегства от изобретений.
— Значит, Ты страшишься икшианцев?
— Конечно, страшусь! Одно из их изобретений может стать катастрофой.
— И что бы Ты тогда смог предпринять?
— Бежать быстрее. История — это постоянная гонка между изобретением и катастрофой. Помогает образование, но его одного никогда не достаточно. Ты тоже должна бежать.
— Ты делишься со мной своей душой, любимый. Ты это понимаешь?
Лито отвел от нее взгляд и пристально посмотрел на спину Монео, на движения мажордома, так явно выдающие попытки утаить происходящее в нем. Процессия миновала первый плавный спуск Стены. Монео шел своим обычным шагом переставляя ноги одну за другой, с четким пониманием, куда он всякий раз ставит ногу, но появилось и что-то новое.
Лито заметил, что Монео уносится куда-то прочь, что ему мало того, чтобы идти рядом с укрытым в чужеродной плоти лицом Владыки, больше не старается стоять на уровне судьбы своего повелителя. К востоку ждал Сарьер, к западу — река, плантации. Монео не глядел ни влево, ни вправо. Он прозрел иную цель своего назначения.
— Ты не ответил мне, — сказала Хви.
— Ты уже знаешь ответ.
— Да. Я начинаю кое-что о Тебе понимать, — сказала она. — Я могу ощутить кое-какие Твои страхи. И, по-моему, я уже знаю. каково оно, то место, в котором Ты живешь.
Он метнул на нее восхищенный взгляд и встретил ее пристальный взор. Это было изумительно. Он не мог отвести от нее глаз. Его до глубины души пробрало страхом, он чувствовал, что его руки начали подергиваться.
— Ты живешь там, где соединены страх перед бытием и любовь к бытию, все в одном человеке, — сказала она.
Он мог только сощуриться.
— Ты — мистик, — сказала она, — мягок к самому себе только потому, что, пребывая в самом центре нашего мироздания, смотришь вовне так, как другие смотреть не могу. Ты страшишься приобщиться к этому, и все же, больше всего другого, ты этого хочешь.
— Что ты увидела? — прошептал он.
— У меня нет ни внутреннего зрения, ни внутренних голосов, ответила она. — Но я увидела моего Владыку Лито, чью душу я люблю, и знаю теперь то единственное, что Ты воистину понимаешь.
Он оторвал от нее взгляд, страшась того, что она может сказать. Дрожь его рук передавалась всему его переднему сегменту.
— Любовь — вот то, что Ты понимаешь, — продолжала она. — Любовь, и в этом все.
Его руки перестали дрожать, по обеим его щекам скатилось по слезе. Когда слезы соприкоснулись с его оболочкой, вырвались тонкие струйки голубого дыма. Он ощутил жжение — и был благодарен боли.
— У Тебя есть вера в жизнь, — произнесла Хви. — Я знаю, мужество любить может существовать только при такой вере.
Она протянула левую руку и смахнула слезы с его щек. Его удивило, что оболочка не закрыла рефлекторно его лица, предотвращая прикосновение, как это обычно бывало.
— А ты знаешь, — спросил он, — что с тех пор, как я стал таким, ты — первый человек, касающийся моих щек?
— Но я знаю, кто Ты есть и чем Ты был, — сказала она.
— Чем я был… Ах. Хви. От того, чем я был осталось лишь это лицо, а все остальное потеряно в тенях памяти… сокрыто… исчезло.
— От меня не сокрыто, любимый.
Он поглядел прямо на нее, не боясь больше смотреть ей глаза в глаза..
— Неужели икшианцы понимают, что они создали, сделав тебя?
— Уверяю тебя, Лито, любовь души моей, — не понимают. Ты первый человек, единственный человек, которому я когда-либо доверялась до конца.
— Тогда я не буду скорбеть по тому, что могло бы быть, сказал он. — Да, любовь моя, я разделю с тобой мою душу.
~ ~ ~
Думайте о ней как о пластической памяти, о той силе внутри вас, что движет вами и вашими сородичами по направлению к племенным формам. Пластическая память ищет возвращения к своей древней форме, к племенному обществу. Она всюду вокруг вассальный лен, епархия, корпорация, взвод, спортивный клуб, танцевальная группа, ячейка мятежников, планирующий совет, группа молящихся… везде в этом — свой владелец и слуга, хозяин и паразит. И полчища отчуждающих устройств (включая и сами слова!) в конце концов завербовываются в качестве доводов за возвращение к «тем лучшим временам». Я отчаиваюсь при обучении вас иным путям. Ваши квадранты, и они сопротивляются окружностям.
Айдахо обнаружил, что лазание по скалам не требует от него никакого напряжения внимания. Его тлейлаксанское тело помнило то, о чем тлейлаксанцы даже не подозревали. Пусть его подлинная юность отстоит от него на целые эпохи, но повторная юность его тлейлаксанских мускулов таила забытые сознанием уроки его детства. В том детстве, он научился сохранять себе жизнь, убегая на высокие кручи родной планеты. Не имело значения, что нынешняя круча возведена людьми. Над ней тоже сказались века работы природы.
Утреннее солнце припекало спину Айдахо. Ему было слышно, как Сиона старается добраться до узкого выступа далеко под ним. Ее действия были совершенно бесполезны для Айдахо, но между ним и Сионой произошел спор, который, в конце концов, заставил Сиону согласиться, что им следует предпринять это восхождение.
Она возражала против того, чтобы только он один предпринял эту попытку.
Найла, ее Рыбословши, Гарун и трое избранных из его Музейных Свободных ждали на песке, у подножья Стены, наглухо отгораживавшей Сарьер.
Айдахо не думал о высоте Стены. Он думал только о том, куда ему сейчас поставить руку или ногу. Он думал о мотке легкой веревки вокруг своих плеч. Длина веревки равнялась высоте Стены. Он отмерил ее по земле, методом триангуляции, без счета шагов. Надо считать, что веревка достаточно длинна. Длина веревки — высота стены.
Думать как-то иначе — только сбивать себя с толку.
Нащупывая руками невидимые ему выступы, чтобы уцепиться за них, Айдахо карабкался по отвесной поверхности… Ладно, не совсем отвесной. Ветер, песок, даже, в какой-то степени, дождь, силы холода и жары более трех тысяч лет проделывали свою разрушительную работу. Айдахо целый день просидел на песке под кручей, изучая работу времени. Он тщательно запоминал косые тени, тонкие линии, раскрошившийся выступ, крохотные зацепки в камне здесь и там — то, что способно ему помочь.
Его пальцы впились в острую трещинку на высоте. Он осторожно попробовал, выдержит ли она его вес. Да. Он быстро передохнул, прижав лицо к теплой скале, не глядя ни вверх, ни вниз. Он просто здесь. Все зависит от его собственных движений. Нельзя позволить слишком быстро устать его плечам. Нужно
