– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.
Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.
– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.
Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?
– Я не вижу коробку.
– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.
Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.
– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.
– Правда?
И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»
Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.
– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.
– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.
Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.
– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.
Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс».[17] Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.
– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…
– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?
– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.
Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.
– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.
– У него были проблемы с властями?
Бритва пожимает плечами:
– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?
– Мой был художником.
– Круто.
– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.
Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.
– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.
– В основном это и рисовал – хрень.
Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.
Бритва смеется:
– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.
Качаю головой:
– Я не шутила.
Бритва кивает:
– Может, поэтому и не понимаешь.
63
После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.
«Да, девочка, правильно, давай начнем».
Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».
– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.
Я бедром чувствую этот удар.
– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?
– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.
– Нет? – Два раза по одеялу.
– Нет. – Два раза по перильцам.
На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.
ПМГ.
Один удар по одеялу.
– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальных желез…
У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.
КАК?
Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.
ПЛН.
Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.
– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.
А черный глаз камеры все наблюдает.
– Я не поняла последний ход.
– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.
– И у тебя, конечно же, план есть.
– Да, у меня есть.
Один удар по одеялу.
64
Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.
– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.
– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.
– Не можете сбить температуру?
Клэр отводит глаза:
– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…
Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.
– Ты хочешь жить?
– Да, – без колебаний отвечаю я.
– Зачем?
Его вопрос почему-то застает меня врасплох.
– Я не понимаю.
– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?
– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.
Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.
«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».
– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.
Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что-то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.
– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?
– Безразличие.
– Попробуй еще раз.
– Отстраненность.
– Еще.
– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!
– Так-то лучше, – говорит он.
65
В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.
17
Wolverine (англ.) – росомаха, прозвище жителя штата Мичиган.
