Я обнимаю ее в жуткой, смертельной тишине заснеженного леса.
6
Я опускаю ее на землю. Ее лицо почти такое же белое, как снег, рот приоткрыт, веки подрагивают. Чашка теряет сознание, и я понимаю, что она уже больше не очнется.
У меня дрожат руки. Я пытаюсь с этим справиться. Я зла как черт на нее, на себя, на миллиарды вариантов, из которых, по причине вторжения, нельзя сделать выбор. Злюсь на ложь, на сводящие с ума нестыковки и на все глупые, безнадежные, по-тупому не высказанные обещания, которые сразу же были нарушены.
«Нельзя быть слабой. Думай о том, что важно. Важно здесь и сейчас. Ты это умеешь».
Я решаю ждать. Это не продлится долго. Возможно, после того, как она умрет, слабость меня отпустит и я смогу снова четко мыслить. Каждая минута без происшествий означает, что у меня еще есть время.
Но мир – это часы с заводом на исходе, и больше нет ни одной минуты, в течение которой ничего не случается.
Проходит всего секунда с того момента, как я решаю остаться с Чашкой, и тишину разрывает треск вертолетных роторов. Этот звук лишает иллюзий. Правильно оценивать ситуацию я умею не хуже, чем стрелять.
Я не могу позволить им взять Чашку живой.
В этом случае им, возможно, удастся ее спасти. А если так, они проведут ее через «Страну чудес». Существует очень слабенький шанс, что Зомби пока еще в безопасности. Это вероятность того, что Чашка не бежала от чего-то, а просто улизнула тайком, чтобы найти меня. Сто?ит одному из нас отправиться «вниз по кроличьей норе», и все погибнут.
Я достаю из кобуры пистолет.
«Минута, когда мы принимаем решение…» Хотела бы я, чтобы у меня была минута. Или тридцать секунд. Тридцать секунд в подобной ситуации – целая жизнь. А минута – так просто вечность.
Я нацеливаю пистолет ей в голову и поднимаю лицо к серому небу. Снег падает мне на щеки, вздрагивает и тает.
У Салливан был свой солдат с распятием, теперь у меня есть свой.
Нет. Я – солдат. Чашка – распятие.
7
И тогда я чувствую его присутствие. Он неподвижно стоит за деревьями и наблюдает за мной. Я высматриваю его и наконец замечаю между темными стволами более светлый человеческий силуэт. Мы оба не двигаемся. Я твердо знаю – непонятно, откуда эта уверенность, – это он убил пацана и всех солдат его отделения. И мне совершенно ясно, что стрелок не может быть рекрутом. В моем окуляре его голова не светится.
Снег кружится, холод кусается, я смаргиваю, и силуэт исчезает. Как будто его там и не было.
Я теряю хватку. Слишком много вариантов. Чересчур велик риск. Меня трясет, и я ничего не могу с этим сделать. Может, им все-таки удалось меня сломать? После цунами, уничтожившего мой дом, после чумы, забравшей мою семью, после лагеря смерти, отнявшего у меня надежду, невинная маленькая девочка приняла на себя мою пулю, и теперь со мной все кончено, я выдохлась, у меня ничего не осталось. Это никогда не касалось возможностей пришельцев, это всегда было вопросом времени.
Вертолеты снижаются. Мне надо закончить то, что я собиралась сделать с Чашкой, или придется лечь рядом с ней на снегу.
Я опускаю ствол пистолета и смотрю на белое ангельское личико девочки, которая лежит у моих ног. Моя жертва, мой крест.
Рев «блэкхоуков» усиливается, и мои мысли становятся похожи на писк маленьких умирающих грызунов.
«Это как с крысами, да, Чашка? Ничего такого, просто как с крысами».
8
Старый отель кишел паразитами. Холод поубивал тараканов, но клопы и ковровые жучки выжили и продолжали размножаться. И они были голодны. Нас всех в первый же день перекусали. В подвале, куда во время чумы сносили трупы, хозяйничали мухи. К моменту нашего «заселения» большинство из них передохло. Их было так много, что, когда мы вошли в отель и спустились в подвал, они хрустели у нас под ногами. Больше мы туда не совались.
Все здание провоняло гнилью. Я предложила Зомби открыть окна, чтобы проветрить комнаты и разогнать паразитов. Он ответил, что лучше терпеть вонь и духоту, чем замерзнуть до смерти. Когда он улыбался, невозможно было устоять перед его обаянием.
«Расслабься, Рингер. Это просто еще один день в чужом диком мире».
Клопы и мерзкий запах Чашку не беспокоили. Ее сводили с ума крысы. Они прогрызали ходы в стенах, скреблись по ночам и не давали ей (а значит, и мне) спать. Чашка ворочалась, металась, хныкала и ругалась, она была буквально одержима крысами, потому что любые другие мысли о ситуации, в которой мы оказались, пугали еще больше. В тщетных попытках отвлечь Чашку я решила научить ее играть в шахматы. Вместо доски с фигурами я использовала полотенце и монеты.
– Шахматы – глупая игра для глупых людей, – просветила меня Чашка.
– Нет, это очень даже демократичная игра, – сказала я. – Умные в нее тоже играют.
Чашка закатила глаза:
– Ты хочешь играть только потому, что сможешь меня победить.
– Нет, я хочу поиграть, потому что соскучилась по шахматам.
У Чашки даже челюсть отвисла.
– Ты по этой игре скучаешь?
Я разостлала на кровати полотенце и разложила мо-нетки:
– Ты лучше сначала попробуй, а потом решай, нравится или нет.
Я начала играть в шахматы, когда мне было примерно столько же, сколько и Чашке. Помню красивую деревянную доску на столике в кабинете отца. Блестящие фигуры из слоновой кости. Суровый король. Надменная королева. Благородный конь. Величественный слон. И сама игра, в которой каждая фигура влияла на все сражение. Игра простая. Игра сложная. Жесткая и изящная. Война и танец. У нее были границы, и она была беспредельна. Она была как сама жизнь.
– Пенни – это пешки, – объясняла я Чашке. – Никели[2] – туры, десятицентовики – кони и слоны, четвертаки – короли и королевы.
Чашка покачала головой: «Рингер – безмозглая дура».
– Как десятицентовики и четвертаки могут быть сразу теми и другими?
– Орел – кони и короли, решка – слоны и королевы.
Прохладные фигуры из слоновой кости скользят по бархатной подкладке на полированной доске. Этот звук похож на шепот далекого грома. Мой отец склоняется над доской. На худом небритом лице залегли глубокие тени. Глаза с красными прожилками, губы поджаты. Густой и сладкий запах алкоголя. Пальцы стучат по столешнице, как крылья колибри.
«Шахматы называли игрой королей, Марика. Ты хочешь научиться в нее играть?»
– Это игра королей, – говорю я Чашке.
– Так я и не король. – Она скрещивает руки на груди и смотрит на меня снисходительно. – Мне нравятся шашки.
– Тогда ты и шахматы полюбишь. Шахматы – это шашки на стероидах.
Отец отбивает дробь коротко подстриженными ногтями. Крысы скребутся в простенках.
– Чашка, смотри, вот так ходит слон.
«Марика, вот так ходит конь».
Она засовывает в рот засохший пластик жвачки и зло жует. Он рассыпается в крошки. Мятное дыхание. От отца пахнет виски. Скребут когти, отстукивают дробь пальцы.
– Ты просто попробуй, – уговариваю я Чашку. – Тебе понравится. Обещаю.
Чашка хватает полотенце за край:
– Вот как мне нравится.
Я предвидела, что это произойдет, но все равно вздрогнула, когда Чашка рванула полотенце и монетки взлетели в воздух. Один никель угодил ей в лоб, но она даже не моргнула.
– Ха! – крикнула Чашка. – Дай угадаю. Тебе, кажется, мат, сучка.
Я среагировала не задумываясь. Дала ей оплеуху:
– Никогда не смей так меня называть. Никогда.
От холода пощечина получилась больнее. Чашка выпятила нижнюю губу, на глаза у нее навернулись слезы, но она не заплакала.
– Ненавижу тебя, – сказала она.
– Мне плевать.
– Да, Рингер, я тебя ненавижу. Всю до твоих гребаных потрохов.
– Знаешь, ты не становишься взрослее, оттого что ругаешься.
– Тогда, значит, я – маленькая. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Долбаное дерьмо! – Чашка ощупала свою щеку и перестала сквернословить. – Я не обязана тебя слушаться. Ты мне не мама и не сестра, ты мне вообще никто.
2
Никель – американская монета в пять центов.
