некому.
И вот здесь, в этом пункте, как раз и пролегла основная линия водораздела.
Случилось это в начале сороковых годов после того, как Россия и Запад соприкоснулись на поле сражения.
Мировая война перетряхнула весь Евразийский континент; границы распались, привычный уклад нарушился. Все на земле смешалось и спуталось. И вот тогда впервые русские уголовники познакомились с тюремным бытом зарубежья.
Некоторые старые урки (в основном одесситы) бывали в Европе еще до революции — гастролировали там и попадались порой. Но все это были отдельные, частные случаи. Теперь же хлынул поток. Блатные растеклись по оккупированной территории, а затем по всей Европе.
В свою очередь и европейские урки (немцы, болгары, румыны, поляки) успели за годы оккупации побывать на юге нашей страны.
Немалое их количество застряло в местных, преимущественно в украинских тюрьмах. И когда фронт откатился, все они попали в руки МВД.
Между прочим, арестанты частенько в ту пору переходили из рук в руки, доставались поочередно то германской полиции, то советским тюремным властям. И вот характерная деталь: если между блатными существовали определенные различия, то между официальными «казенными» ведомствами ощутимой разницы не было. Стиль работы у германских и русских тюремщиков был, в принципе, почти одинаков (тут имеются в виду именно тюрьмы!).
Приняв и заприходовав уголовный контингент (процедура эта везде одна и та же!), начальство затем разгоняло людей по этапам; в одном случае этапы уходили на Запад, в другом — на Восток.
Вот так, собственно, и происходила эта перетасовка, это соприкосновение двух несхожих миров.
Несхожесть их обнаружилась довольно быстро. Поведение иностранцев в тюремных камерах и лагерях России было двусмысленным и недопустимым. Оно противоречило общепринятым нормам и вызывало резкий протест со стороны отечественного ворья.
Необходимо было выработать хоть какие-то общие правила, прийти к единому решению в вопросах этики… Ради этого и собрались блатные во Львове.
Ради этого и я приехал туда.
Однако наряду с общественными проблемами у меня имелись еще и личные.
Мне предстояло теперь разыскивать друзей Копченого — познакомиться с ними и вручить им письмо.
Как вы, наверное, сами догадываетесь, я успел уже давно заглянуть в это письмо — поинтересоваться его содержанием… К сожалению, я ничего в нем понять не смог. Послание Копченого написано было на польском жаргоне.
«Хитрый мужик, — думал я, шагая по улицам Львова и разыскивая нужный мне адрес. — Настоящий конспиратор. Ну что ж, посмотрим, каковы его друзья!»
Указанный в адресе дом оказался двухэтажным деревянным зданием, расположенным на окраине города, в глухом переулке, неподалеку от бойни.
Дом окружала высокая изгородь. Во дворе гремел цепью косматый вислоухий пес. Он встретил меня заливистым лаем, и тотчас же возникла из дверей дома женщина.
Я представился и протянул ей письмо. Она приняла его, повертела и спрятала, не читая. Затем молча взяла меня за руку и ввела в полутемную просторную комнату; судя по всему, это была кухня. В одном ее углу виднелась печь, в другом — поблескивала на полках медная посуда: кастрюли, тарелки, тазы. Дубовый, грубо сколоченный стол из конца в конец пересекал комнату, и было видно, что за ним совсем еще недавно обедали люди.
Еще витал махорочный дым и громоздилась на краю стола грязная посуда, и пол был замусорен, испятнан следами многих ног.
— Почекайте трошки, — сказала женщина и ушла, оставив меня одного.
Ждать, впрочем, пришлось недолго. Едва лишь я закурил и осмотрелся, знакомясь с обстановкой, раздались грузные шаги. Дверь распахнулась, и в кухню вошел плотный мужчина с вислыми хохлацкими усами и в расписной косоворотке.
— Ну, будем знакомы, — сказал хохол, пожимая и крепко встряхивая мою руку. — Присаживайтесь, прошу вас, — говорил он, кстати, на хорошем чисто русском языке, с характерной московской интонацией. — Может, хотите чего-нибудь с дорожки — выпить, закусить? Нет? Вы только не стесняйтесь! — он уселся на лавку, потер ладонями колени и остро глянул на меня. — Итак, вы — от Копченого. Судя по письму, вы с ним виделись… Где это, между прочим, было?
— На Северном Кавказе, — сказал я, — в Грозном.
— А где — конкретно?
— На квартире у одной женщины. Вы ее, наверное, не знаете…
— Как ее звать?
— Марго.
— Ах, Марго, — протянул он улыбнувшись легонько, тронул длинные, прокуренные свои усы. — Прелестная женщина…
— А вы разве тоже ее знаете? — спросил я и опять — в который уже раз — подивился популярности моей Королевы.
— Видел когда-то, — уклончиво ответил он, — приходилось… Значит, встреча состоялась у нее на квартире. Но ведь это, кажется, было уже давненько. Сколько с тех пор прошло времени?
— Не помню, — растерялся я. — Погодите, дайте подумать. С Копченым я виделся где-то в конце сентября, а сейчас — апрель… Значит, прошло полгода.
— Где ж вы были все это время?
— В разных местах, — пробормотал я. — В Ташкенте был, к примеру, в Бухаре. Потом во Владивосток заехал ненадолго. Но в чем дело? Вас интересуют мои маршруты?
— Нет, нет, что вы, — поспешно сказал он, — ни в коем случае! У каждого из нас своя работа. Просто меня несколько удивила столь длительная ваша задержка. А в общем, это несущественно.
Так мы беседовали. И я все время ожидал, что человек этот заговорит, наконец, о деле — о переходе через границу, коснется деталей, поинтересуется моими планами. Хохол ни о чем таком не сказал. Разговор был весьма общим; он как бы шел по спирали — прихотливыми кругами и петлями, — и в результате мы снова вернулись к Марго и сошлись на том, что она — женщина редкостная, вполне оправдывающая свою кличку.
— Когда ж вы все-таки ее видели? — спросил я.
— Давненько, — сказал мой собеседник, — еще во время войны.
И тут же он деловито встал, давая понять, что беседа наша окончена.
Опять появилась женщина — та самая, что вела меня в дом. Невзрачная, сухонькая, с лицом, закутанным в серый платок, она тихо стала у притолоки, сложила руки под грудью. Хохол сказал, кивнув в ее сторону:
— Это Марья Тарасовна. Прошу любить и жаловать. (Я поклонился. Марья Тарасовна продолжала стоять недвижно и молча.) — Сейчас она отведет вас в вашу комнату. Там вы пока будете жить. Учтите, порядки здесь строгие, — он посмотрел на меня, сощурясь. — На завтрак, на обед и ужин являться вовремя. Она вам скажет когда. По дому без толку не шляться. Разговоров с людьми не затевать. Если что-нибудь будет нужно, спросите хозяина, то есть меня. Все ясно?
— В общем, да, — сказал я, озадаченный начальственным жестким тоном Хозяина, — но из дому-то хотя бы можно будет выходить?
— Можно, — усмехнулся он, — конечно. Только ставьте в известность Тарасовну или меня — это, во-первых. И во-вторых: если будете возвращаться ночью — проходить в дом следует не через двор, а задами, огородом. Там есть калиточка… Вам покажут, — и добавил, разглаживая ладонью усы: — Ну вот, собственно, и все. Правил у нас не слишком много, но они — железные! Усвойте это накрепко. Да вас, я думаю, не надо учить.
— И сколько же мне здесь придется жить? — спросил я, внезапно ощутив какое-то смутное беспокойство. — Моя задача, вы, вероятно, знаете, — уйти за кордон…
— Знаю, — сказал он медленно, — но всему свое время! Когда придет час, начнем действовать. А пока надо ждать. Есть причины. Да и вообще, торопливость — вещь неуместная. Кошки все делают быстро — и родятся слепыми!
Обосновавшись на новом месте, я поспешил затем на Зеленую Горку — так именовался известный во Львове трущобный окраинный район, расположенный на высоком холме неподалеку от вокзала. Там, на этой Горке, в районе Постдамша, проходила блатная конференция.
Она проходила шумно и суматошно, и в общем-то от нее, как и от всякой конференции, проку было немного. Слишком сильны были противоречия, слишком отчетлив идейный раскол. Каждая из сторон отстаивала свою правоту и не хотела компромисса.
Единственное здравое решение, к которому пришли блатные, гласило: «У себя дома каждый волен делать что хочет, но, попав в чужую страну, он должен подчиняться существующим там законам».
И хотя российские урки, созывая конференцию, мечтали об иных результатах, им пришлось, в конце концов, примириться с данной формулой.
Я лично выступил на конференции всего лишь раз — и неудачно. Переводчик мой, Левка Жид, был сильно пьян, резвился и перевирал все мои слова. Поначалу я никак не мог понять, отчего это мое выступление (очень серьезное, с обильными цитатами из классиков) сопровождается всеобщим хохотом. И только потом сообразил, в чем дело.
Во время перерыва, по дороге к вокзальному ресторану, я спросил Левку, о чем он там болтал. Покачиваясь и загребая ногами пыль, приятель мой ответил с ухмылкой:
— Разъяснял твою мысль. Ты ведь говорил о значении коллектива, о том, что без кодлы, без друзей, всякий человек — сирота… Точно?
— Ну а дальше?
— Дальше я им рассказал анекдот про сироту. Знаешь? Нет? Ну, слушай. Приводят в отделение милиции беспризорника. Спрашивают: «Отец есть?» — «Нету, — отвечает он, — я круглый сирота». — «А что ж с отцом?» — «Убит мужиками в самосуде». — «Ну, а мать?» — «Умерла от сифилиса». — «А сестра?» — «Сестры тоже нету». — «А брат хотя бы имеется?» — «Брат есть, а как же? Он — в медицинском институте, в лаборатории». — «Что же он там делает? Работает, учится?» — «Да нет, он в банке заспиртован. Родился с двумя херами, причем один — на лбу…»
— Тебе бы, Левка, не карманником быть, а конферансье, — сказал я, одновременно хмурясь и улыбаясь. — На эстраде бы работать. Там трепачи в цене. А так, что ж, талант только зря пропадает.
