Безусловное достоинство авторского стиля заключается во внимании к деталям и зрелой работе со словом (брр, звучит-то как!), а говоря по-человечески, в хорошем писательском даре и явном жизненном опыте, чего недостает многим авторам этого жанра. Поддаваясь неизменному искушению перейти на язык авторских метафор, можно сказать, что он сочетает качества демонологов Алого Ордена, творящих без «искры» (см. «Глоссарий») и Ходящих, интуитивно проникающих в ткань этого мира и лишь потом сплетающих замысловатые колдовские узоры силой своего разума, помноженной на природный дар. Кажется, в фэнтезийном цикле Раймонда Фэйста был чародей по имени Накор, который утверждал, что никакой отдельной магии не существует, потому что весь мир – это сплошная магия, а разумные существа лишь выхватывают из нее разные фокусы. Точно так же и автор пользуется магией слова с повседневной непринужденностью, напоминающей о волшебстве окружающего мира. Он заставляет вспомнить о том времени, когда «Солнце останавливали словом, // Словом разрушали города». К его роли творца я еще вернусь впоследствии, а сейчас хотелось бы остановиться на некоторых примечательных особенностях самих текстов.
Первая неявная аллегория – это две любви, одна из которых неявно отражается в другой. Какими бы внешними атрибутами ни обладала Тиа ал’Ланкарра, она прежде всего страдающая женщина, потерявшая свою любовь. Человеческие качества, которыми она обрастает по мере развития сюжета, лишь подчеркивают ее боль и убежденность в сделанном выборе. Ее движущей силой был не великий замысел объединения двух граней Дара, а притяжение к Дому Любви, которого она так и не смогла коснуться в отличие от Гиноры, в буквальном смысле отдавшей своей ученице то, что у нее еще оставалось. Отсюда вторая любовь, идеальная и безусловная со стороны Нэсса и такая же, но утвержденная в скрытой сущности, со стороны Лаэн. Любовь, для которой физическое тело действительно лишь внешняя оболочка, пока в ней обитает тот самый дух. Некоторые критики еще с допотопных времен зарождения жанра ставят знак равенства между романтизмом и инфантилизмом, и я рад, что автору на свой оригинальный манер удалось опровергнуть это мнение. Его герои какие угодно, только не инфантильные, и лопни моя жаба, если это не так.
Вторая особенность – смещение акцентов. Разумеется, речь не идет о переключениях между линиями многопланового сюжета; большинство авторов худо-бедно умеют это делать, с учетом богатой коллекции образцов для подражания. Я имею в виду смещение так называемых целеполаганий, которыми трудно манипулировать в рамках заданного сюжета, если автор точно не знает, о чем он хочет сказать для себя, а не для читателей. Приведу один пример. В первом и втором томе ключевые понятия четко заданы: война (добра со злом), бегство, свобода, вынужденное «Братство Кольца», спасение мира. А дальше? Половина конструкции куда-то отваливается, и дело не в том, что плохие вдруг становятся хорошими, а в том, что в мире нет ничего изначально хорошего и плохого. В данном случае есть лишь столкновение обычных человеческих страстей и интриг независимо от статуса взаимодействующих сторон. Это уже реально похоже на мир обычных людей, но автор не опускается до метафор и находит спасение в романтизме, героизме, коварстве – короче говоря, во всем том, от чего последовательно отучала модель постмодернизма, стирающая любые различия и отчуждающая от простой человечности. Сказать об этом простым и внятным языком, но в то же время сохранить свой стиль и вкус работы со словом – уже большая заслуга.
Мир автора гармоничен и разнообразен. Он не ограничивается жизнеописанием главных действующих лиц, окруженных картонными второстепенными персонажами, но вводит в повествование вполне живых людей, которые играют свою роль в действии и оживляют его. Каждый из них вполне мог бы стать самостоятельным героем в центре ответвления от главной сюжетной линии, что побуждает внимательных читателей к размышлениям о возможном повороте событий и открывает новый простор для фантазии. Отсутствие четкой предопределенности, когда читатель с самого начала в общих чертах представляет, чем все закончится, – большое преимущество в книгах любого жанра. Теперь упомяну еще о двух моментах, которые могут показаться второстепенными, но привлекли мое внимание. Один из них имеет общий характер, а другой – чисто авторское изобретение.
Сначала хочется сказать несколько слов об эльфах, хотя они не играют важной роли в сюжете. Эльфийская тема – одна из самых излюбленных в жанре фэнтези, и все хорошо знают, кто был ее основоположником в том виде, как она существует сейчас, но в русскоязычной литературе (пожалуй, начиная с Перумова) она часто приобретает своеобразный оттенок. О том, как наши соотечественники не любят эльфов, можно написать отдельное эссе с эпиграфом «Хотят ли русские войны?». Эльфы чем-то ущемили людей, хотя и не свободой воли; они свысока смотрят на кратковечных, строят непонятные сооружения, думают о странном; наконец, они просто злобные негодяи. И кто дал им право так долго жить, когда мы страдаем и умираем? Иными словами, мы склонны обращать к эльфам вопросы, которые было бы уместнее адресовать Творцу. Как известно, Толкиен помещал аналоги своих эльфийских царств в Северо-Западной Европе, а на вопрос о том, где находится Мордор, уверенно ответил: «Где-то на Балканах». Кроме того, он с большим подозрением относился к России и однажды назвал ее «страной мрака, озарямой редкими вспышками гения». С некоторой натяжкой можно предположить, что славянской душе тоже чужды остроухие существа, метко бьющие из луков и устраивающие коварные засады. Зато в честном бою стенка на стенку (таком, как Гемская дуга) у них нет никаких шансов. Нам гораздо милее викинги с их суровыми богами и загробными пирами; впрочем, мы как-никак являемся дальними родственниками.
И наконец, мой любимый персонаж, вызывающий не менее искреннюю симпатию, чем реальный человек, которого многие авторы в жанре боевой фантастики и космической оперы регулярно убивают в своих романах. Это Юми, настоящая звезда и находка, с которой не хочется расставаться. У Борхеса есть замечательный рассказ «Пьер Менар, автор «Дон Кихота», герой которого слово в слово заново сочиняет труд Сервантеса, пропуская его через свой личный опыт. В определенном смысле Юми поступает сходным образом и заново создает всю языковую палитру при помощи трех слов. (У Дэна Симмонса был поэт Мартин Силен, который после ста лет пребывания в анабиозе и отключения лобных долей научился выражать тонкие движения своей души с помощью пяти похабных слов и междометий, но это нечто иное.) Хотел того автор, или нет, но в образе Юми воплощено древнее понимание природы языка как второстепенного способа самовыражения и осознание того, что слова наделяет смыслом лишь их носитель. Его речи понятны и глубокомысленны, как дзэн-буддийские коаны. Вот так, собака? Вот так, собака.
Я намеренно ничего не говорил о сюжете, не касался бестиария, не обращался к переживаниям главных героев и не разбирал, кто лучше машет мечом, у кого круче магия и какую мораль следует из этого извлечь. Думаю, это было бы проявлением неуважения к читателям, которые знают и любят автора, безусловно имеющего свою армию поклонников. Мне хотелось привлечь внимание к тем сторонам его творчества, которые я счел особенно интересными и неординарными. Конечно, можно сказать гораздо больше, но и этого достаточно для вывода о таланте, способном вписать яркую страницу в историю жанра. Это как прыжки в высоту: один старается изо всех сил и даже умудряется разок прыгнуть выше головы, в то время как другой невозмутимо поднимает планку и берет ее с большим запасом, просто чтобы показать, на что он способен. Интересно, какую высоту он возьмет в следующий раз, но лучше не торопиться.
Еще раз хочу подчеркнуть, что тема любви и взаимного доверия, подаваемая очень бережно и сдержанно, кажется мне основной в этой замечательной тетралогии. Ненависть может жить сотни лет, города рассыплются в прах и звезды погаснут, но любовь не прейдет никогда. А подобающей эпитафией для Проклятой, которая оказалась живее всех живых, будут строки Александра Блока из первоначального варианта поэмы «Двенадцать», который он изменил по негодному совету Брюсова, избравшего путь певца новой эпохи.
