– Итак… – нетерпеливо поторопил Геринг Курта. Гауптман вздохнул про себя и начал рассказывать…
На разгромленный аэродром он прибыл вчера вечером. Тот был заполнен сотнями людей, которые катили, таскали, замеряли, пилили и загружали все, что можно – куски металла, обломки самолетных крыльев и фюзеляжей, разбитые и изувеченные останки авиамоторов, перекрученные остовы автомобилей и автобусов, покореженные зенитные орудия и… трупы. Сотни трупов. Причем, судя по тому, как привычно и сноровисто работали выделенные на погрузку солдаты, какая-то часть трупов уже была отсюда вывезена…
А посреди всего этого копошения стоял штурмбанфюрер СС и задумчиво смотрел на абсолютно целую, и потому выглядевшую в этом хаосе совершенно чуждо Flak-30. Фон Зееншанце пару минут постоял, рассматривая всю эту суету, а затем медленно двинулся к человеку в черном мундире, продолжавшему все так же разглядывать зенитку.
– Добрый день, герр штурмбанфюрер, представитель ОКХ гауптман фон Зееншанце.
Эсэсовец развернулся к Курту, окинул его тем же самым задумчивым взглядом, каким рассматривал Flak, и коротко кивнул:
– Штурмбанфюрер СС Макс Рауш, начальник зондеркоманды семь-Б. В настоящий момент старший над всем этим безумием, – небрежно представился он. И поинтересовался: – Приехали полюбоваться на наш позор?
– Скорее пополнить свою копилку, Макс, – дружелюбно отозвался фон Зееншанце. Да, он, как и подавляющее большинство офицеров вермахта, не слишком хорошо относился к СА, СД, СС и иже с ними, но сейчас в его интересах было не провоцировать конфликт, пусть даже и потешив собственное самолюбие, а установить с этим штурмбанфюрером максимально доверительные рабочие отношения.
– Копилку?
– Да, – все так же дружелюбно кивнул Курт. И пояснил: – Я давно интересуюсь русскими диверсантами.
В глазах штурмбанфюрера мелькнуло узнавание.
– Фон Зееншанце… а-а-а, как же, как же, помню-помню. Читал ваш запрос на расследование по поводу атаки на мосты, – штурмбанфюрер хмыкнул и покачал головой, а потом снова развернулся к Flak’у.
– Позвольте полюбопытствовать, чем вас так заинтересовала эта зенитка? – после пары минут молчания, снова подал голос Курт.
– Эта?
– Ну да.
Эсэсовец вздохнул.
– Просто пытаюсь понять, кем надо быть, чтобы додуматься построить всю операцию на коротком обучении своих людей обращению с совершенно незнакомым им оружием.
И тут Курт почувствовал, как у него сильно засосало под ложечкой. Штандартенфюрер Макс только что, пусть и несколько другими словами, сказал ему то, что он сам говорил дяде насчет того русского капитана. Гауптман невольно подался вперед.
– Что, знакомы с таким стилем? – усмехнулся эсэсовец, заметив его телодвижение.
– О, да! – кивнул Курт. – Более того, именно его я всюду ищу.
– Так вы, я вижу, уже в курсе того, что здесь произошло? – с безразличием в голосе, в котором фон Зееншанце все-таки сумел различить едва заметные фальшивые нотки, поинтересовался штурмбанфюрер. Курт усмехнулся про себя. Ревнует… А может и нет, просто сразу сделал стойку на возможную утечку.
– Ни в малейшей степени. И буду рад, если вы меня просветите.
– Вот как? – эсэсовец на этот раз уже явно нарочито вскинул бровь и вообще всем своим видом постарался не просто продемонстрировать, а, скорее даже, выпятить собственный скепсис. Судя по всему, намекая, что пока гауптман его не развеет – рассчитывать на искреннее сотрудничество не стоит. А штурмбанфюрер, между тем, продолжил: – И почему же вы в таком случае рванули сюда? Насколько я помню, в обязанности представителей ОКХ не входит борьба с диверсантами или расследования случаев нападения таковых.
– Это – личное, герр Рауш, – пояснил Курт. – Мне пришлось столкнуться с одним из русских диверсантов еще к западу от Минска. И он меня… – фон Зееншанце на мгновение запнулся, но затем твердо произнес: – Победил. С тех пор я открыл на него охоту.
Улыбку эсэсовца можно было бы назвать даже добродушной, но Курт явственно ощутил за ней отвратительную смесь пренебрежения, брезгливости и даже презрения, с которым всякие мелкие лавочники и бюргеры, составлявшие основу подразделений СА и СС, относились к тому, что они считали «глупыми аристократическими заморочками». Однако она его не особенно задела – именно на такое отношение он и рассчитывал. Ибо объяснение его интереса «всякими аристократическими заморочками» вполне укладывалось в картину мира эсэсовца и потому являлось в данной ситуации самым простым выходом. Штурмбанфюрер скажет себе: «Я так и думал», и не будет искать никаких других объяснений его интереса к этому русскому капитану. Впрочем… не совсем Курт и соврал: элемент состязания, желания поквитаться за поражение в его интересе к капитану все-таки присутствовал. Просто он не был определяющим, являясь, скорее, некоторым тестом, испытанием, проверкой на достоверность объявленных правил. Если капитан и в этот раз сумеет его переиграть, значит к его словам стоит отнестись с максимальной серьезностью, а если нет – Vae victis[55].
– Ну что ж, в таком случае – слушайте…
По окончании рассказа Курт позвонил дяде. Прямо с аэродрома. Когда генерал снял трубку, гауптман коротко произнес:
– Это он.
Гудериан несколько мгновений молчал, а затем осторожно уточнил:
– Ты абсолютно уверен?
– Да, – твердо сказал фон Зееншанце, и пояснил: – Я обнаружил здесь главный признак его действий. Абсолютное отсутствие шаблона. Он разгромил эту авиабазу, используя наши собственные зенитки, научив обращению с ними своих солдат всего за сутки.
– Но… как?
– Захватил одну из Flak-30, которую отправили на ремонт, и организовал тренировки.
– Donnerwetter, чертовское везение! – выругался генерал.
– Не думаю, что дело в везении, дядя, – не согласился Курт, – если бы ему не подвернулась эта неисправная зенитка, он придумал бы что-нибудь другое. С тем же результатом.
– Может быть, – после некоторого молчания отозвался Гудериан и спросил: – Ты там надолго?
– Собираюсь переночевать здесь, а утром выдвинуться с колонной. Ты же сам знаешь – все передвижения одиночных машин в тылах группы армий Центр были запрещены специальным приказом еще вчера вечером. А что?
– В таком случае двигайся прямо в Минск. Я с утра буду там, – коротко отозвался дядя. И фон Зееншанце понял, что прибытие дяди в Минск вызвано отнюдь не его собственным желанием. Ну да ожидать, что столь впечатляющий разгром элитной эскадры люфтваффе не вызовет приезда на разборки какого-нибудь высокопоставленного лица было бы наивно. Авиация и флот были любимыми игрушками фюрера, и он относился к ним очень ревностно. А тут такое… Так что лицо непременно прибудет. И, скорее всего, это будет рейхсмаршал, ибо дело касается именно люфтваффе. И хотя командующего второй танковой группой никак невозможно обвинить в произошедшем, вряд ли столь высокопоставленное лицо, да еще пребывающее в том состоянии раздражения, в котором оно явно будет находиться, удержится от желания повозить мордой по столу всех, кто окажется в пределах доступности. А уж эти пределы у подобного лица куда как велики… Так что кислый тон дяди был вполне объясним.
Геринг выслушал его, в общем, спокойно. В общем. То есть его гнев и раздражение, которые он щедро расплескивал вокруг себя во время рассказа Курта, были направлены не на самого рассказчика, а на неких «бездарей и тупиц». Впрочем, вполне возможно, что и не неких, а на совершенно конкретных. Вот только сообщать их имена и фамилии какому-то гауптману рейхсмаршал не собирался.
– Что ж, гауптман, – сказал он, когда фон Зееншанце закончил, – я вижу, вы неплохо поработали. Теперь я в полной мере представляю меру той преступной халатности, которая была проявлена…
Курт озадаченно повел головой. По его мнению, из его рассказа никак нельзя было сделать вывод о чьей-то преступной халатности. Скорее его самого можно было обвинить в излишнем возвеличивании боевых качеств противника, которого фюрер уже назвал «грязными азиатскими ордами» и «недочеловеками». Но тут уж ничего не поделаешь, что есть – то есть. Однако спорить гауптман не стал. Ибо – бесполезно.
55
Vae victis (лат.) – горе побежденным. Крылатое выражение, которое подразумевает, что условия всегда диктуют победители, а побежденные должны быть готовы к любому трагическому повороту событий.
