актера, волновался из-за какой-то резолюции какого-то совещания. Молодой с военной выправкой жаловался, что его не выбрали в «зэбэ». Барышня или дама, его спутница, довольно миловидная, всё время восклицала: «Товарищи, товарищи! Давайте же не забывать про новый год!». И все снова и снова поминали безденежье. Деньги требовались и для ЦК, и для ЦО, и для ЗБ, а рыхлая женщина с глазами навыкате стала выговаривать кавказцу, что содержание не поступает уже третий месяц и так больше продолжаться не может.
– Дэньги будут, – ответил тот, хитро прищурившись. – Обэщаю.
После этой реплики, вызвавшей заинтересованную паузу, основным кандидатом на роль Кобачевского у Эраста Петровича стал усатый. Он говорил меньше остальных, всем приязненно улыбался и время от времени начинал перешептываться с лысым соседом, который, кажется, был в компании главной персоной.
Без четверти двенадцать молодую даму, требовавшую не забывать о новом годе, наконец услышали.
– Пусть Ильич подведет итоги года! – сказал кудрявый. Остальные его поддержали – с разной степенью энтузиазма, из чего можно было заключить, что отношения между собравшимися непростые.
– Может быть, лучше кто-нибудь из товагищей депутатов нашей поганой Думы? – стал отнекиваться картавый «Ильич». – Огатог из меня, как вам известно, неважнецкий.
Ого, у них тут и депутаты Думы есть, удивился Фандорин. И, приглядевшись, определил, что таковых здесь, пожалуй, аж трое. У народных избранников от привычки к долгим заседаниям вырабатывается совершенно особенная посадка – расслабленно-значительная, с равномерным распределением массы тела на спину и обе ягодицы.
Картавого все-таки упросили. Оратором он и в самом деле оказался так себе. Сначала говорил про разбитое корыто пролетарских надежд и выбор единственно верного пути, про тернистый путь консолидации всех здоровых сил и безжалостную ампутацию гниющих членов. Дальше понес вовсе невнятное – про каких-то «ликвидаторов», «отзовистов», «впередовцев», «августовцев». Всё, как обычно: у эмигрантов на трех революционеров – четыре партии и шесть фракций.
Фандорин перестал слушать чушь и сконцентировал внимание на мостике. Пора бы Цукерчеку уже объявиться.
Стало нервно. Что если вованзухен все-таки подвел?
– Товарищи! Без пяти! – жалобно пискнула молодая женщина. – Давайте все-таки проводим старый год.
– В самом деле, товарищи. Выпьем, – поддержал ее солидный господин в хорошем галстуке, один из тех, кого Фандорин зачислил в депутаты. – А потом, после двенадцати еще раз – за новый. Ну, прощай девятьсот двенадцатый!
Лысый, кажется, был недоволен, что его перебили.
– Ну его к чегту, ваш двенадцатый. Год был говёный, на гадость бугжуaзии. Лично я символически пойду пговожу его в отхожем месте.
– Володя! – укоризненно воскликнула одутловатая дама, но остальные расхохотались, а Володя, он же Ильич (Владимир Ильич?) с шутовской раскачкой направился в сторону коридора.
Ошибся я с Кобачевским, подумал Фандорин и тоже поднялся – бесшумно. Сразу же отступил в тень. И плавно, но быстро двинулся вдоль темной стены.
Время было без четырех минут двенадцать.
Мостик по-прежнему пустовал, но сейчас появится и Цукерчек.
Очень возможно, что он успел обзавестись оружием, а значит брать его в зале, где много людей, не следует.
Ресторанная латрина – место уединенное. Лучше не придумаешь.
Ватер-клозет был под стать заведению – темноватый и не слишком чистый. Эраст Петрович увидел две ноги, торчащие из-под дверцы кабинки (прочие были пусты), и отошел в угол, чтобы оказаться прикрытым дверью, когда она распахнется. Привстав на цыпочки, открутил лампочку.
– Чегт! – донеслось из кабинки.
В туалете стало почти совсем темно, лишь над умывальником горел слабый свет.
– Урррааа!!! – закричали в ресторане. Там грохотали стулья, хлопали пробки. Треск донесся и снаружи – должно быть, начался новогодний фейерверк.
«Поздравляю, сударь, – кисло подумал Фандорин, – вы встречаете новый год в хорошем месте. Стало быть, весь девятьсот тринадцатый будет соответствующим».
Однако Цукерчек опаздывал. На маньяка аккуратности и чистоплотности непохоже.
Человек в кабинке кряхтел и шепотом ругался. Раздался звук слива – Эраст Петрович поморщился.
Наконец-то!
